Вот еще о книге - http://www.proza.ru/2013/04/20/672

"Второе обстоятельство, которое может смутить внимательного читателя при чтении этой книги, можно охарактеризовать как очевидную этическую амбивалентность автора, проще говоря, моральную неразборчивость. Является ли это личным качеством писателя или намеренно выдвигается для читателя в качестве безальтернативного принципа церковной жизни, мне судить трудно. Опять же, не располагаю сведениями. Но попытаюсь объяснить, что имею ввиду, через текст. Вот рассказ о духовных чадах отца Иоанна (Крестьянкина) и о важности послушания. Вот одна из них – директор большой московской овощебазы. «Полная, приземистая, Валентина Павловна обычно торжественно восседала за большим канцелярским столом в своей конторе. Повсюду на стенах, даже в самое тяжелое советское лихолетье у нее висели внушительных размеров бумажные репродукции икон в рамах, а на полу под письменным столом лежал внушительных размеров целлофановый мешок, набитый деньгами»(с 44).Далее рассказывается как Валентина Павловна помогала продуктами монастырю, как она соборовалась вместе с сотрудниками, как кормила нищих, но под конец, не послушавшись предостережения отца Иоанна самочинно решилась на операцию и умерла. Что смущает? Люди, жившие в советское время, помнят, что официальная зарплата директора овощебазы была невелика, и набить ею «большущий мешок» было невозможно. Но «нетрудовые», как принято было тогда говорить, доходы руководителей советской торговли были очень велики. Эти доходы складывались за счет манипуляций накладными, пересортицы, сбыта некондиционного товара, а иногда и прямого воровства. Разумеется, нам не дано судить конкретную Валентину Павловну. Разумеется, мы знаем из Евангелия, что мытари, блудницы и разбойники бывают гораздо ближе к Богу по сравнению с фарисеями. Так как лучше видят собственный грех. Но вместе с тем мы знаем, что Церковь призывает своих чад к скрупулезной порядочности в деньгах. Даже проезд на трамвае без билета квалифицируется как воровство. Сам о. Иоанн( Крестьянкин) в своих проповедях предостерегал паломников, добиравшихся в монастырь без билетов, как ставящих под сомнение богоугодность своего паломничества. Это одна из многочисленных антиномий христианства – противоречий, образующих единство: порядочность в мелочах обязательна, но и великий грех  иногда приводит к большому покаянию, возводя человека одномоментно к Престолу Господню. Так, первым в рай вошел разбойник. Что же мы видим в книге архимандрита Тихона (Шевкунова)? Только восторг перед этой «своеобразной» женщиной, словно сошедшей «с полотна Кустодиева», только восхищение ее хлебосольством (которое стало возможным за счет ограбления других граждан), только сожаление о ее непослушании духовному отцу. Ни слова о ее очевидно сложном духовном состоянии, возможно, вызванном тяжелыми обстоятельствами жизни, возможно, переживаемом ею. Ни слова объяснения или рассуждения на эту тему. Словно развешенные по стенам иконы – это свидетельство святости и пропуск в рай даже с мешком ворованных денег. Складывается ужасное впечатление, что Церковь благодушно покрывает воровство".

Радует появление серьезных (исследовательских!) книг православной тематики. Последней была книга Е.Верещагина "Современная библеистика в общедоступном изложении". А теперь на полке обнаружил с 2012 года стоящий в запустении труд Л.Ф.Шеховцовой и Ю.М.Зенько "Элементы православной психологии" - очень серьезно и грамотно написана!

А вот про книгу М.Альпера "Бог и мозг: Научное объяснение Бога, религиозности и духовности" умолчу... )))

meybe 07, толерантность никогда не была характерной чертой христиан (как, наверное, и любых верующих). И науку они никогда искренне не любили и не признавали. Слова "между наукой и религией нет противоречия" безусловная ложь.
А в книге той, например, есть про сугубо религиозный опыт: «Подтверждая результаты, полученные Рамачандраном, при стимуляции собственных височных долей доктор Персингер впервые испытал то, что он сам назвал "чувством единения с Богом"». То же самое наблюдалось и и в экспериментах со студентами. Они сообщали о духовном и мистическом опыте, о видениях и т.д. Височная эпилепсия - вообще самый прямой путь к Богу.
А вы говорите хренотень...

meybe 07 "не валяйте дурака!"
(don't trouble trouble until trouble troubles you)

кто-то Всеми этими атрибутами нетрудно обзавестись и лженаучному тексту. Перечитайте Славину "Психонавтику" - ее персонажи свои выводы основывают тоже на экспериментах.

Леонид Андреев

Воскресение всех мертвых
МЕЧТА
Трубным кличем архангелов было возвещено миру о грядущем воскресении всех мертвых. Заутра во славе грядет Господь всех сил, и мертвые восстанут из гробов.
И с того же часа стала преображаться земля. Еще не наступило новое, а уже кончилось старое, растаяло, как дым, исчезло, как мучительный сон тысячелетний. Как будто их и не было никогда: отошли все заботы о жизни, страдание и печаль, болезни и смерть; и не стало никакой иной заботы у живущего, как только в радости и красоте встретить заутра грядущего Господа.
Быстро и легко спадало с земли ее рубище, одежда серая и печальная. Еще действовали на земле те темные и загадочные силы, непримиримые и беспощадные, что раньше назывались законами природы и все сущее подчиняли своей суровой и грозной власти, но все медленнее становился их тяжелый ход, все нерешительней — проявления. Так замедляет свой ход машина, подходя к последней остановке; так медленнее движет свои полные воды река, впадая в море; так вяло, нерешительно, ласково и слабо распоряжаются цари, сходя с трона. Еще приказывают они, но уже не ждут исполнения и равнодушны к последствиям. И еще шумело темное море, и ветер двигался по своим кругам, но не было уже ярости в извечном шуме морском, и не гибли корабли: стихало море, плескалось тихо, ложилось спокойно. И местами еще догорали пожары, но не стало ярости и силы и у огня: светило пламя кровавым светом своим, но уже не жгло оно, не сжигало, не обжигало до боли, а почти ласково бродило по окружности, затихая.
И еще было пространство, делимая бесконечность, ужас возврата вечного, — и кто хотел делить его по-прежнему, тот еще делил, и кто хотел идти или ехать или бежать, тот ехал и бежал; но уже не было и пространства, и становился человек там, где он хотел быть: здесь, там, везде — и здесь, и там, и везде. Еще не знали люди, как это делается, а уже делали: вдруг вошли в свои гавани, в свои бухты, заливы и стоянки все корабли — из самых дальних стран вернулись мгновенно; и в сумраке предвечернем над морем стихшим гирляндами повисли светящиеся оконца огромных пароходов, земных гигантов. И где еще по рельсам бежали, а где по воздуху неслись, а где и мгновенно становились в месте желаемом многочисленные поезда с бесчисленными пассажирами.
И еще было время, делимая бесконечность, ужас возврата вечного: двигались стрелки по кругу, на колокольнях звонили часы, темнота наступала, а уже не стало и времени: начиналось вечное, что не измеряется, не движется, не течет, а пребывает вечно — одно во всем, и все в одном.
И уже не стало ни верха, ни низа; ни вчера, ни сегодня; ни здесь, ни там — одно во всем, и все в одном, образ истинный и вечный. Неслышно и быстро преображалась земля под властью нового Царя, Господа всех сил, секиры разрешающей.
И по всей земле стала тьма, но это не была та прежняя страшная ночь, что, как тень смерти, ложится на одну сторону земли и ползет по ней, подобно гаду: все круглые и милые бока земли с ее синими океанами и золотой твердью окутала одна тихая и прозрачная мгла, тьма голубая и ясная, смягченный свет. И не для страха была она, не для злых дел ночных, не для разврата и снов обманчивых и мучительных, как прежде, а имела она дать земле и людям некоторый ласковый и стыдливый покров: пусть в некоторой тихой тайне готовится мир, спешно и радостно украшается красотою, тихо облекается в одеяния брачные, наряды праздничные, одежды светлые. Кто отнимет радость у невесты, стыдливо украшающей себя к прибытию жениха? Все званы на пир, и ждет ласковый хозяин гостей нарядных и смеющихся.
Поспешно скидывала земля одежду мертвого скомороха, личину тленную. И еще не наступило новое, а уже кончилось старое, кончилось сразу и навсегда, растаяло, как туман, исчезло, как ужасный сон тысячелетний, — ушло тихо и навсегда. И даже не думали о нем, так тих и незаметен был его уход, так ясна и всем понятна стала мрачная ложь тысячелетий; и даже не вспоминали о нем, и не было человека на земле, который оглянулся бы назад в глухую тьму ушедшего: с радостью или гневом, тоскою или проклятием. Все узнал и все понял человек, все простил и все полюбил, нашел все, что искал: все понял и все узнал человек. И не стало ни печального, ни больного, ни скорбного; и не стало ни чудесного, ни странного, ни удивительного; и не стало ни доброго, ни злого. Погибла самая память о былом, и остановились все дела.
Останавливались и остановились все поезда, пароходы, все машины плавающие, бегающие и летающие. Останавливались и остановились все фабрики, заводы, все машины делающие и творящие, биллионы железных сил. И стих ужасный грохот, лязг и звон, стук и бряцание, вой и свист, шипение и гул стихал и стих страшный и печальный голос бесчисленных железных сил, крутящихся в вихре непрестанного движения.
Открылось все запертое, все двери и ворота: у тюрем и у дворцов, у домов и церквей, железных звериных клеток и конур, — все двери открылись и стали открыты. Еще стояли дома, громады каменных клеток, поставленных одна на другую; и еще проходили улицы между домами, и еще были города, но уже не было ни домов, ни улиц, ни городов: легкими призраками высились когда-то тяжкие стены, сотканные из тумана; кое-где таяли уже, исчезали бесшумно. И еще были люди и звери; еще были цари и нищие, рабы и господа, мужчины и женщины, дети и старики, больные и здоровые, — но уже не было ни царей, ни нищих, ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни стариков. И уже вышли звери из лесов — так-таки и вышли, покинули норы, гнезда и логовы свои: вошли, вползли, влетели в города, ласковые и прекрасные звери, доселе неведомые друзья. И красивы стали улицы, окутанные тьмой голубой и прозрачной, когда среди праздничных людских одежд замелькали прекрасные тигровые пятна, и тихий блеск чешуи, кожи змеиной, вплелся в темень толпы, и зеленые огоньки звериных чудесных глаз затеплились понизу и поверху, впереди и сзади. И многие каменные стены сразу становились прозрачными, быстро и тихо таяли, когда возле зажигался огонек звериных глаз: пропадали города, как злые призраки — ни одного города не должно было застать великое и последнее утро.
Все пришли звери, и только медведь запоздал: спал крепко, долго не мог проснуться, хотя и слышал сквозь сон клич архангелов; а когда проснулся, то сразу все понял и все узнал, поспешно заковылял на своих вывернутых лапах, еще не вспомнил, что может так — и не идти, и не двигаться, а просто так.
И еще почивали мертвые в своих гробах.

И знал каждый отдельный про радость и великое уважение, готовящиеся ему, и торопился изо всех сил, не думал, что он плох, потому что мал и незаметен. Каждого увидит, каждого заметит, каждому окажет уважение Господь всех сил, секира разрешающая, благость безмерная, любовь бесконечная. И незаметно таяла ласковая и стыдливая тьма, становилась розовым предутренним светом.
Просветлялись светом небеса, ровно просветлялись отовсюду: еще было и пространство, и время, но уже не было ни времени, ни пространства, ни запада, ни востока, и отовсюду поднималось солнце — единое солнце во множестве солнц; как бы равниной цветущей стала вся округлая земля, единым собранием собравшихся. И по мере того как светлело небо, утихала на земле предпраздничная милая суета, — все уже готовы были, не было запоздавших и отсталых, все уже готовы были. Вместе со светом сходила на землю тишина, и сколько было света, столько было и тишины; и становился свет необъятным и необъятной становилась тишина.
Но еще почивали мертвые в своих гробах истлевших.
И вот взошли солнца на небеса и наступило утро обещанной радости. И наступила та необъятная, великая и необыкновенная тишина, когда тихо все: и земля, и небо, и всякий голос молчит, и море зеркально, и ветер пал, и нет ни шороха, ни всплеска, ни единого звука, хотя бы смеха детского. И тихо ждали все, любуясь красотой земли.
Но еще мертвые почивали в истлевших гробах своих!
И тихо ждали все, любуясь красотой земли. Растаяли с туманом города, и одним садом прелестным стала вся земля, вся ее цветущая равнина; красивейшими купами, никому не мешая и никого не тесня, раскинулись мощные округло-пышные дерева; и взошла трава зеленая и богатая, и цветы пестро-цветные скромно и нежно благоухали, и бабочки беззвучно трепетали крылышками своими — несметная рать детей божиих! Ждали все. Но и самый воздух ждал в каждой живой частице своей — также приготовился за ночь, украсился красотой воздушной. Но и самые небеса ждали, приготовились за ночь, подновили синеву свою и углубили глубину. И прекрасные звери свободно раскинули свои гибкие тела, никому не мешая и никого не тесня, как цветисто-пестрые цветы, и прекрасные люди смешались с цветами и птицами в едином саду Господнем. Любовалась своею красотою прекрасная земля.
Но еще мертвые не проснулись, но еще мертвые почивали в гробах своих истлевших!
Любовалась красотою своею прекрасная земля; и ждали все. Тихо разгорался тихий свет, светлело утро обещанной радости; и ждали все. И вот, огромное белое облако, предножие трона небесного, серебряный стяг, встало недвижимо посередь небесной синевы. И знали все, что это не простое облако, не сгущение сырых и холодных паров, а нечто особенное, предназначенное для украшения. Было оно огромно и светозарно; чудесно были очерчены его округлые, светящиеся края, и весь образ его был несказанно прекрасен; и взыграла красотою небесная синева, его державшая; и стояло оно недвижимо серебряный стяг, предножие трона небесного. Так и от Себя послал Господь украшение на радость и развлечение взорам ожидающих.
И ждали все. И тихо разгорался тихий свет, светлело утро обещанной радости. И вот уже приблизилось оно, сейчас наступит. И насторожились громы, тихо шевельнули громоносной пастью своею, подумали про себя: осанна!
И вот разверзлись небесе и…
. . . . .
Здесь кончилось человеческое, и мертвые восстали.