Служба поддержки+7 (496) 255-40-00
IForum (Открыто временно, в тестовом режиме, не поддерживается.)

   RSS
Жив ли интерес к поэзии в наши дни?
 
Известно, что сейчас очень мало осталось людей, которые читают Пушкина для себя, а будучи поэтом прославиться очень трудно, видимо потому, что большинство современных людей не чувствует музыку стихов, а интересуется больше содержанием, следовательно большинству людей интереснее читать прозу, чем стихи. Наша современница поэтесса Вера Павлова получила премию, как мне кажется, тоже за содержание своих стихов.
Пишите те, кто со мной не согласен, и ещё мне хотелось бы узнать - есть ли у нас в сети люди, которые читают стихи известных поэтов просто для себя, и если да, то что понравилось и почему?
Страницы: Пред. 1 ... 86 87 88 89 90 ... 177 След.
Ответы
 
АНАСТАСИЯ АФАНАСЬЕВА
 
Катится колесо по черному асфальту
Железное колесо  
Дребезжит и катится по асфальту  
Кругом никого
Ничего не может остановить его ибо нет  
Даже воздуха и закона трения нет
Оно катится десять миллионов лет
Не тлеет и не ржавеет  
Дребезжит  
Но звук заканчивается в себе никуда не летит
Ничего не происходит
 
 
* * *
 
Оно лежит в земле
Черная земля покрыта белым  
Изнутри все выглядит по-другому
Небольшие крошки по бокам  
Большое черное снизу
Рыхлое сверху
Все очень хорошо видно
Обозримо
Вообразимо
Никаких огромных просторов
Пугающих
Растянутых как резина
 
 
* * *
 
Оно катится и видит перед собой горизонт
Нескончаемую асфальтовую тропу
Оно катится слишком быстро, чтобы смотреть по сторонам
И чтобы вниз: там мельтешит до тошноты
Одинаковый горизонт впереди
Никакой не бывает скорости
И нет ничего, что пришлось бы вынести
И нет никого, кому сказать: прости
 
 
 
 
Цитата
все - вниз.
 
вот, у тебя на спине вокруг твоего сердца,  
там ничего не слышно, звук туда не пробьётся,  
 
В этой маленькой комнате два влюбленных -  
Танатос и Эрос.  
От кого из них, по Фрейду,  
родится ублюдок-сердце?  
 
Единственный инструмент размножения, доступный в неволе - ксерокс.  
Вот и ксерьте.  
 
память писем, память-после  
выворачивает ребра,  
 
Врет амфибрахий.  
Бранится хорей.  
Пеппер-сержант рассылает указы.  
 
а жизнь-то рухнула.  
 
колотиться в тебе изнутри крошиться как в рёбрах крот  
ковыряет подземный ход
 
баю-баюшки, девочка, завтра и солнце не встанет  
 
все равно останешься несчастной;  
 
боль оставляет не слепок и не портрет, -  
дырку от человека;  
 
заточник в постылой квартире  
 
и позвоночник нас откажется нести,  
и я заплачу, задохнусь и сдохну.  
 
Ничего не происходит  
(Цитаты только с данной страницы.)
 
То всем и Mодераторам.
 
Предлагаю рассмотреть вопрос об изменении названия темы "Жив ли интерес к поэзии в наши дни" на название "Жив ли интерес к жизни в наши дни."
 
   
 
To Божий одуванчик
 
Да вот - такова современная жизнь и современная поэзия....  
 
 
To Mysth
Вика Ветрова (11 лет).
 
 Живи, даже если не любится,  
Люби, даже если не плачется,  
И серая в крапинку улица  
За темными окнами прячется.
 
Терпи, даже если не сбудется,  
Молчи, даже если не ладится,  
И серая в крапинку улица,  
Как будто-бы не было праздника.  
 
Иди, пусть никто не заступится,  
Свети, даже если застылая,  
И серая в крапинку улица  
Косыми дождями застирана.
 
Поверь, даже если отступятся,  
Дождись, даже если запродана,  
Но серая в крапинку улица  
В тебе отзывается Родиной.  
1989.
 
Какая в этом стихотворении тоска! По-моему, не мимолётная тоска. Но эта тоска не оплёвывает мир и меня, читателя. Она пробуждает во мне человеческое!
Если у меня чернО на душе, я могу поделиться тоской, но при этом не надо, наверное,  считать / хотеть / убеждать других, что и весь мир чёрен. Для этого, наверное, нужно немногое (но трудное): не считать себя пупом Земли.    
 
Живи с распахнутой душою,
Встречая зори босиком.
Не можешь стать водой большою -
Будь малым чистым родником.
 
Живи всегда мечтой высокой,
За всё Творца благодари.
Не можешь стать звездой далёкой -
Хотя б огарком, но - гори!
 
Иеромонах Роман.
25 октября 2005.
 
 
 
To Божий одуванчик
 
Многие говорят, что современное искусство дегуманизирует мир. Да, конечно. Но разрушение разрушению рознь. Ведь и юродивый опрокидывает благочестивые ожидания. Его жизнь - это сознательное отрицание красоты, опровержение общепринятых эстетических идеалов. Однако мы видим в юродивых подлинную святость. Так и настоящее искусство может жить не только в привычных нам формах. А что касается того, что "мир не черен" - извините. В христианской парадигме "мир во зле лежит". И вот юродивый постоянно провоцирует зрителей, швыряет в них нечистотами. Скандал? Да - но для фарисеев и поведение Иисуса Христа являлось скандалом. Поэтому не надо смущаться фразами типа "заплачу, задохнусь и сдохну". В кризисной системе ценностей переходного нашего мира высокое может часто принимать обличие низменного.
 
To Mysth
Цитата
Его жизнь - это сознательное отрицание красоты, опровержение общепринятых эстетических идеалов.
Согласна, что юродивый попирает красоту, идеалы, нравственность, чтобы напомнить людям, что красота и духовность не самая важная вещь на свете. Самое важное - это любовь. И когда один юродивый - на сотни, тысячи человек -  дестабилизирует толпу своим поведением, он вызывает в людях чувство лёгкости, сплочённости, любви, снисходительности.  Наверное, в этом его святость.  Получается в низменном рождается высокое. Но не всё, ведь, низменное является высоким. А почему в наши времена нет юродивых?  Вдруг потому, что в большинстве мы сами - юродивые? И нас уже юродивым не удивишь?    
Цитата
не надо смущаться фразами типа "заплачу, задохнусь и сдохну".
Я очень уважительно отношусь к смерти. Я надеюсь, что смерть - это переход в другой мир, подобно тому, как ребёнок из мира в лоне матери рождается в наш мир. И мне хочется думать, что перед смертью человек просветляется, что-то поняв или почувствовав. А кто не способен успокоиться, ощутив что-то высшее, тот либо умирает во сне, либо не приходя в сознание, либо "вдруг", не успев испугаться того, что он умирает. Я думаю, что смерть - это таинство.
Цитата
"мир во зле лежит".
Очень хочется это понять. Буду думать.    
 
 
Какая прелесть поэзия! перечитывала далеко не в первый раз Маяковского "Хорошее отношение к лошадям" , все равно не могла остановить слез:
"Подошел
 и вижу
глаза лошадиные...
 
Улица опрокинулась,
течет по-своему...
Подошел и вижу —
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти..."
 
а потом так радостно и хорошо стало, как будто мы с этой лошадью самые близкие на свете существа:
"только
лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И все ей казалось —
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило."
 
Поэзия — это что-то волшебное. С вами бывало такое?
 
To МятеЖницЦа
Не говорите! Поэзия - великая сила. А уж Маяковский так совсем мастер. Во время оно довел он меня до слез свой поэмой "Владимир Ильич Ленин". Уж такие там были пронзительные строки, такие они были важные для чуткого комсомольского уха!.. Прямо вот и рыдал.
 
Phelie
 
Эта девочка - нимфа. Она не знает об этом.
Указательным и большим, как страницу, трогай
ее талию - ветром, в молитву навеки впетым, -
только чтоб не додумалась быть пожилой и строгой.
Не дыша наклоняйся, хватая губами тени
ее рук на постели, вчерашним теплом болея.
 
(он опять говорит, но словами, увы, не теми.
всех на свете спокойней девочка и белее.)
 
Приноси ей охапки по-зимнему пахнущих лилий;
изомни ее взглядом - в тщедушной надежде поранить.
Нимфы - голые; но почему-то ее зачехлили
в бесконечные юбки, завернутые в спирали.
Утопи в ней желанье - пролейся в нее слезами;
как лежала - потом напишет Д.Г. Росетти.
 
(не придет - так приснится; зачем тебе осязанье?
всех на свете мертвее девочка, всех на свете.)
 
Нимфа - ей же не нужно ни рук, ни брюшины утлой,
ни желёз твоих, ни жалости, ни сношенья...
Лишь одно: не забудь, уходя от нее под утро,
указательным и большим надавить на шею.
(Юлия Идлис)
 
 
 
До сердцевины спелого граната,
И даже переспелого, быть может,
Прогрызлась я.
И соком преисполнилась так, Боже,
Что даже и глаза кровоточат.
Но перебродит сок в вино лиловое,
Чем дальше, тем все больше я хмельней,
И радость позабытую и новую
Я раздавлю и утоплюся в ней.
Какие звезды в темноте граната!
Пусть даже он летит и падает куда-то,
С какого-то стола, в какую-то трубу -
Я и тогда Тебя благодарю.
Пусть нож разрежет плод посередине,
Пусть он пройдет хоть по моей хребтине -
Малиновым вином Тебя дарю.
Густеет и мерцает половина,
Которая, быть может, предстоит,
Хмельнее мне не стать уже, чем ныне,
А эту терпкость кто мне сохранит?
Казалась страшной жизнь - и иногда сейчас...
Но сердце жизни влагой серебрится,
Как жемчуг, внутренность, как под крылом - столица,
И прижимаясь глазом в глаз,
Я вижу - мозг ее лучится.
В пыль бархатную мне не превратиться,
И ягодой лечу в кипящий таз.
 
(Елена Шварц)
 
ЮЛИЯ ИДЛИС
 
Это потом скажешь – самый страшный день в жизни, а пока – самая лучшая ночь. Слова сейчас ничего не значат, и поэтому голос уплывает куда-то прочь; если можешь плакать при помощи рук – плачь; при помощи ног, при помощи поцелуев навзничь. Ночь никогда не кончится, потому что солнце – в твоей груди; оно подступает к горлу, а ты сглатываешь, мол, подожди, ещё не сейчас, вот я улыбнусь – и тогда, а пока посиди ещё у меня внутри, посмотри, как там хорошо.
 
Это потом скажешь – я не могу каждый раз просыпаться и уезжать, собирать вещи, стараться ничего не забыть, никого не потерять. Господи, скажешь, я уже, как могила, наполняюсь холодной водой, когда думаю, как я буду с тобой, как ты давно во мне. И всё, что ты опускаешь в меня, имеет твою печать где-то на пятке, пахнет, как сладкий холодный чай; и ты оставляешь во мне, засыпая глиною слов, единственное число и мужской род; надеешься, что когда-нибудь оно ещё всё прорастёт.
 
Это потом скажешь – я как будто упала с десятого этажа, и только голос остался, так там ещё и лежит, ждёт, когда ты его поднимешь, бережно отряхнёшь, вставишь кому-нибудь в горло и заиграешь, приставив его к губам, медленно, по слогам: я тебя никому не отдам, никогда никому не отдам.
 
Потом когда-нибудь скажешь – самый лучший день, а пока – самая страшная ночь; плачь хотя бы, потому что мне нечем тебе помочь; и тишина с темнотой приходят, как мать и дочь, держатся за твои руки, ищут, куда бы лечь. Плачь, моя маленькая, потому что больно, куда ни взглянешь – сзади и впереди, и что-то невыносимо жжётся в твоей груди, с памятью посреди. Ты, конечно же, не поверишь, но утро настанет точно в его черёд, когда ты, скажем, улыбнёшься, – словом, откроешь рот, и солнце выкатится кому-нибудь на ладонь. И кто-то скажет: вот, я живу в тридевятом царстве, у меня не проходит ночь, перегорают лампочки, потолок начинает течь; я хочу дотронуться до тебя, вынуть боль из твоей души, собрать губами соль с твоих щёк и много чего ещё. Слава богу, что я наконец дошёл, ну чего ты плачешь, смотри, как нам хорошо, смотри, как нам хорошо.
 
 
 
 
Бог с вами. Уходите. Дверь
в вереск распахнута. Свергнут
солнечный диск. Позимневший сквер
листья смывает, как скверну.
Пусто. Поля. Перелесок. Плёс.
Пруд проступает белёсо.
А среди тысячи тысяч проз -  
слез жемчужное просо.
Время остановилось. Рук
не удержать: по кругу
обеспокоенность - малый струг -  
ходит под стон и ругань
каждого нерва. Срываясь вниз
(снова: кто знает, вниз ли?) -
бог с вами! Скоро запахнет анис
прахом - триумфом мысли, -
и окончательностью, сперва
стоившей многих званий,
будут похожи на гвозди слова,
вбитые в дверь за вами.
(Юлия Идлис)
 
 
 
О чем я думаю? О падающих звездах...  
Гляди, вон там одна, беззвучная, как дух,  
алмазною стезей прорезывает воздух,  
   и вот уж путь ее — потух...  
   
Не спрашивай меня, куда звезда скатилась.  
О, я тебя молю, безмолвствуй, не дыши!  
Я чувствую — она лучисто раздробилась  
   на глубине моей души.  
 
ВН
 
Zwischenzeit
 
Ну давай с тобой
поиграем в боль,
посидим рядком;
холодком-ледком
голос звякает,
а под ним - струна:
уж и как стройна,  
уж и как поет!
головой - под лед,
к небу пятками.
 
Ну давай молчать,
мельтешить, мельчать,
вспоминать на "zwei",
говорить слова
и смотреть искательно, -
все равно одно:
разве лечь на дно,
к корешкам-цветам,
и лежать, и там
покрываться патиной.
(Юлия Идлис)
 
Авраам сказал в ответ: вот, я решился
говорить Владыке, я, прах и пепел.
Бытие, 18, 27
 
Вот так и живу. К сожалению счастья - вот так,
Как вышло - не важно. Куда - не сказало. Но вышло.
Зашёл к пустяку в полуночные гости пустяк.
Они согрешили. Закон мирозданья - не дышло.
Зато мне понятно (что редко бывает со мной),
Зачем обернулась Жена безупречного Лота
На то, что орало и жгло у неё за спиной.
На что обернулась? Источник молчит. Это что-то
Не хочет описанным быть. Потому и молчит
Источник, который обычно столь щедр на цитаты.
Там, в будущем - Лотово царство: мечи да пращи.
Там, в прошлом - мечта передвижника: рощезакаты,
Грачи прилетели и сели на войско детей,
Которые с ревом несутся на снежную крепость,
И прошлое, словно скрипучую дверцу с петель,
Срывают затем, чтоб источнику жарче горелось
О горе Гоморры, о страхе Содома, о том,
Как стыдно нам было, как скучно и весело было
Прижаться к расплавленным глыбам лицом, животом,
Вдохнуть раскалённое облако пепла и пыла.
Ан нет, я спаслась, перебравшись в иную главу:
Источник терпим и лазейками полон, как гетто.
Но только не спрашивай - спрашивай! - как я живу.
Как столп соляной, что торчит посредине Завета.
 
(Полина Барскова)
 
 
 
Дело даже не в желчи и не в пустой обиде:
(Стемнело осень не топят не ждут и желают зла).
Изучая науку после тебя, Овидий,
Я вижу косую метку, длинную ось числа.
 
Я вижу того, кто рядом. Только того, кто рядом.
Все остальные знаки призрачно ни при чем.
В тень головокруженья я погружаюсь взглядом,
Я вижу его ногами, я вижу его плечом.
 
Детское выраженье полного невниманья
К шуму цивилизаций - в уголках его рта.
Господи, неужели Ты это знал заране...
Заранее, неужели даже эта черта
 
На подушке - вмятина от удара
Обезумевшей, сильной, бесконечной руки -
Только Твое желанье, предназначенье дара?..
Дары Твои, как одежда чужая, нам велики.
 
Господи, как нелепо - я обретаю веру
В метких прикосновеньях этого существа.
Видишь огонь? Я - спичка. Он пожирает серу.
Я ожидаю смерти, как нового Рождества.  
 
(Полина Барскова)
 
Забыто начисто немецкое наречье,
А мы зато заговорим на птичьем,
Обычай у людей, известно дело –
Мучить и увечить,
И скоро нам наскучит.
Мы выучимся ничего не стоить
И, голову укутав в плечи,
Засыпать, неважно, сидя или стоя,
А если кто-нибудь захочет
Нам какого-нибудь зла –
То это всё пустое.
В мире есть разные зеркала,
Во все смотреть не стоит,
Этот кофе скоро стынет,
Скоро станет ледяным,
Было у старика и старухи три сына,
Все трое стали дым,
Было у царя три сына,
Эти тоже стали дым,
Невыносимо, невыносимо, невыносимо,
А мы снова повторим:
Мы горим и говорим,
Погорим и догорим,
Договорим и догорим.
 
(Марианна Гейде)
 
ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ
 
Вчера уснула в опере в партере –
за девяносто долларов билеты.
Приснилось мне при этом, что забыли
на кухне отключить радиоточку.
Вот так у Кафки было, помнишь, где-то,
когда герой, почти дойдя до цели,
расслабился при важном разговоре –
сей Кафка знал, где уходить в отключку.
Где нет огня, зато есть много дыма
в глазах перед развязкой театральной.
Где жизни проволочка нестерпима
при всей её иронии печальной.
 
(Катя Капович)
 
To Атех
я под впечатлением, а можно еще что-нибудь?
 
1.
 
Чужая жизнь как дерево растет
под окнами двухкомнатной квартиры,
по кругу груз ветвей расположив.
Внезапно время открывает рот.
Слова, как древнегреческие лиры,
звучат во сне. Их звук бывает лжив.
 
Но призраки, которые в бреду
к тебе приходят, шепчут на ходу
слова другие, и ломают пальцы,
унизанные кольцами, и лгут,
что дверь открыта, что в нее войдут
не духи, а безродные скитальцы -
творцы имен. Еще ничья нога
здесь не ступала. Блещут жемчуга,
как свет в окне, пробившийся сквозь шторки.
Хранит сиянье раковины гроб,
лихой ныряльщик разбивает лоб,
судьбу вскрывая, как жемчужниц створки.
 
2.
 
Я вырастила город на горе
как некий смысл. Его клавиатуру
я трогаю. Ты держишь камертон.
Встречались мы на нотах "до" и "ре",
природу (иль, по-гречески, натуру)
используя, чтоб выбрать нужный тон.
 
Листая фолиант земель и вод,
мы сделали обратный перевод,
слова и звуки превратив в предметы.
Язык вещей понятен только там,
где тень за телом ходит по пятам,
как Эвридика. Скроешься во тьме ты.
 
3.
 
Нырни на дно под пение сирен,
ищи осколки бедного Нарцисса,
стоящего на волжском берегу.
Со сцен театров, с цирковых арен,
теряя роли, жизнь бежит как крыса,
но тонущий корабль я не могу
 
изобразить: есть у меня кремень,
но нет кресала. Тот корабль - тень,
отброшенная Ноевым ковчегом,
его изображением в воде,
в реке времен. Река течет везде,
не одевая волн ни льдом, ни снегом.
 
4.
 
Любой из смертных есть Орфей в аду:
посмотрит он хотя бы раз в году
на тень свою, худую Эвридику.
И, как Орфей, у мира на виду
у входа в ад я бережно кладу
из крови сотворенную гвоздику.
(Светлана Кекова)
 
1.
 
В речке прозрачной вода убывает,
явным становится духа раскол.
Молится кто-то, а кто-то вбивает
в мерзлую землю осиновый кол.
 
2.
 
Многое нами получено даром.
Любишь ли ты, повелитель и царь,
бренную плоть, исходящую жаром, –
в смуглых ладонях лежащий янтарь?
 
3.
 
Мертвые ели ведут к аналою
еле заметные тени берез.
В воздухе пахнет еловой смолою.
Нас этот запах доводит до слез.
 
4.
 
Грубо разодрана неба завеса.
И, засоряя пространство, хранит
душный Египет соснового леса
черную хвою своих пирамид.
 
5.
 
Кто там стучит в деревянную крышу,
шепчет о смерти на ухо стрижу?
Я умерла. Я ни слова не слышу
и никому ничего не скажу.
(Светлана Кекова)
 
 
 
ОЛЕГ ЧУХОНЦЕВ
 
Вот Иона-пророк, заключенный во чрево кита,
там увериться мог, что не все темнота-теснота.
 
В сердце моря, в худой субмарине, где терпел он, как зэк,
был с ним Тот, Кто и ветер воздвиг, и на сушу изверг.
 
И когда изнеможил, когда в скорби отчаялся он,
к Богу Сил возопил он и был по молитве спасен.
 
По молитве дается строптивость ума обороть:
Встань, иди в Ниневию и делай, что скажет Господь.
 
Ах, и я был строптивым, а теперь онемел и оглох,
и куда мне идти, я не знаю, и безмолвствует Бог.
 
Не пророк и не стоик я, не экзистенциалист,
на ветру трансцендентном бренчу я, как выжженный лист,
 
ибо трачен и обременен расточительством лет,
я властей опасаюсь, я микроба боюсь и газет,
 
где сливные бачки и подбитые в гурт думаки,
отличить не могущие левой от правой руки,
 
как фекальи обстали и скверною суслят уста.
Врешь, твержу про себя я, не все темнота-теснота...
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
Вырывающаяся из рук, жилы рвущая снасть
кой-то век не дает кораблю в порт приписки попасть.
 
На кого и пенять косолапым волкам, как не на
пассажира уснувшего, под которым трещит глубина.
 
Растолкать? Бросить за борт? Покаяться? Буря крепка,
берег тверд, и за кормчим невидимая рука.
 
Не пугайся, Иона, у нас впереди еще Спас,
еще встанет растеньице за ночь и скукожится враз.
 
Так что плыть нам и плыть, дни и луны мотая на ось,
на еврейский кадиш уповать и на русский авось.
 
Разбилось на куски все тo, что было цело, –
и мир вокруг стоит, молчание храня.
Мне не узнать уже, какая птица пела
под куполом ветвей при резком свете дня.
 
В гнезде птенец пищит, а в небе Ангел плачет,
за сенью облаков светила не видны.
Вернулся в грешный мир Господь – а это значит,
что мне не отмолить уже своей вины.
 
Голгофы склон зарос кустарником колючим –
так кости мертвецов вновь обретают плоть.
Как быстро рухнул мир, где мы друг друга мучим!
Как ярко вспыхнул свет! Как милостив Господь!
(Светлана Кекова)
 
 
 
НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ
 
Вечер.
 
Как этот ветер грузен, не крылат!
С надтреснутою дыней схож закат.
 
И хочется подталкивать слегка
Катящиеся вяло облака.
 
В такие медленные вечера
Коней карьером гонят кучера,
 
Сильней веслом рвут воду рыбаки,
Ожесточенней рубят лесники
 
Огромные,кудрявые дубы...
А те, кому доверены судьбы
 
Вселенского движения и в ком
Всех ритмов бывших и небывших дом,
 
Слагают окрыленные стихи,
Расковывая косный сон стихий.
 
Предчувствие. Такая канитель.
Свербит под ложечкой,  
под левою ключицей.
Сейчас стихов раскатистая трель
сорвет закат, надтреснутый как… э, фисташка,
и он не сможет плавно догореть,
а ломко крякнет ласковою птицей,
которая склевала нашу… но где же фляжка?
который год нам надо веселей!
А то рисуют вялых облаков,
ожесточенных лесников и леших,
дорвавшихся до рыбы рыбаков,
гоняющихся за конями пеших
манерных и карьерных кучеров –  
а ведь по небу, тихо, по старинке
тревожно ропщут стены облаков,
плывут дубы в кудрявой синей дымке,
а мы тут вяло, так же без затей
всё парим тыкву и листаем Клее,
средь нашей жизни мало Галатей
зато изрядно табака и клея.
И только Бродский, только Мандельштам
и папа этот Л.Н.Гумилева
влагают в оттопыренный… ха, не в него!
а в речь, в язык, в волнующее слово,
в его температуру, метр и грамм
высокий дух высокого… что, снега?
да нет, огня. Дондеже аз воздам
остудно, окаянственно, крылово.
 
предел, его же не прейдеши
 
To 19 лет
 
Вполне и окрылённо, и крылово!
(Спасибо папе Л.Н. Гумилёва.)
   
 
НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ.
 
Трагикомедией — названьем «Человек» —
Был девятнадцатый смешной и страшный век,
Век страшный потому, что в полном цвете силы
Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы,
И потому смешной, что думал он найти
В недостижимое доступные пути;
Век героических надежд и совершений…
 * * *
 
 Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий
И в этом мире полюбил  
Одни веселые дороги.
Когда тревога и тоска  
Зачем-то в сердце закрадется,
Я посмотрю на облака,
И сердце сразу засмеется.
И если мне порою сон  
О милой родине приснится,  
Я так безмерно удивлен,  
Что сердце начинает биться.  
Ведь это было так давно  
И где-то там, за небесами…  
Куда мне плыть, не все ль равно,
И под какими парусами.
Лондон, 1918.
 
РАЙ.
 
Апостол Петр, бери свои ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.
 
Коллоквиум с отцами церкви там
Покажет, что я в догматах был прям.
 
Георгий пусть поведает о том,
Как в дни войны сражался я с врагом.
 
Святой Антоний может подтвердить,
Что плоти я никак не мог смирить.
 
Но и святой Цецилии уста
Прошепчут, что душа моя чиста.
 
Мне часто снились райские сады,
Среди ветвей румяные плоды,
 
Лучи и ангельские голоса,
Внемировой природы чудеса.
 
И знаешь ты, что утренние сны
Как предзнаменованья  нам даны.
 
Апостол Пётр, ведь если я уйду
Отвергнутым, что делать мне в аду?
 
Моя любовь растопит адский лёд,
И адский огнь слеза моя зальёт.
 
Перед тобою тёмный серафим
Появится ходатаем моим.
 
Не медли более, бери ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.
 
To 19 лет
 
Остудно, окаянственно, крылово?
 
 
 
 
МОНОЛОГ ТРУБАДУРА ЖОФРУА РЮДЕЛЯ,
ОБРАЩЕННЫЙ К ПРИНЦЕССЕ МЕЛИСЕНТЕ
 
М.Щ.
 
Я смотрел на берег. Мы подплывали к Леванту,
Дохлыми рыбками искрилась в порту вода.
Помнится, я размышлял, не принять ли ванну,
И решил, что это не существенней, чем всегда;
 
Припекало; внезапно на юте стихла беседа,
Под ногами чуть подался скрипучий настил.
... После стольких лет - я увидел вас, Мелисента.
Я - увидел вас. И все-таки не остыл.
 
Ибо, уж столько лет молвою творима,
Неподсудна зренью гармония этих черт;
Что до вашей души - предоставим заботам Рима
Обращать неверных; мне все равно, а Бог милосерд.
 
... Согласитесь, что я наделен даром оратора.
Чем еще объяснить, что вы склоняете слух
К чужеземной речи? - хотя едва ли бы вас порадовала
Возможность проникнуть в список моих заслуг
 
Перед словесностью, тем паче прекрасным полом -
Далеко, однако, не полный без местных див.
Здесь гулять одному - все равно, что ходить голым:
Взгляды, шепот, усмешки... поневоле станешь ретив.
 
Моя домохозяйка к ночи - просто менада,
И молочница что-то заходит пять раз на дню,
Так что вашей любви мне - избави, Боже, - не надо.
Вам так вряд ли любить, как я это сочиню.
 
Я почти изваял вас, моя Галатея,
Из редчайших ритмов, из слов лучших пород -
Как я вправе выразиться, тяготея
К образам древних. ...Но колбы сделали оборот,  
 
И теперь я все чаще чую чьи-то тупые
Зубья, и непостижимые жернова,
Смалывающие в столбы мраморной пыли
Вас, Мелисента, и меня, проклятого Жофруа!
 
Позже я покажу вам, как нас боятся
Вещи и твари - люди не столь чутки;
Как дрожит в бокале вино, как тесно роятся
Шмели, как подушка убегает из-под щеки,
 
Как не смеет осесть осадок на дне бокала,
Как свечной огарок вдруг перестает коптить
В присутствии Вечности - зря она вас пугала,
Мелисента! - как шарахаются тени птиц,
 
Как трусливо вино!.. Но едва только перекисни
Оно до уксуса - и что ему кислота?
Что и нам с тобой, нереальным уже при жизни?..
Смешно, принцесса. И соединим наконец уста.
 
(Татьяна Милова)
 
 
НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ.
 
Рассыпающая звёзды.
 
Не всегда чужда ты и горда
И меня не хочешь не всегда, -
 
Тихо, тихо, нежно, как во сне,  
Иногда приходишь ты ко мне.
 
Надо лбом твоим густая прядь,
Мне нельзя её поцеловать,
 
И глаза большие зажжены
Светами магической луны.
 
Нежный друг мой, беспощадный враг,
Так благословен твой каждый шаг,
 
Словно по сердцу ступаешь ты,  
Рассыпая звёзды и цветы.
 
Я не знаю, где ты их взяла,  
Только отчего ты так светла,
 
И тому, кто мог с тобой побыть,
На земле уж нечего любить?
 
 
Ты меня не хочешь не всегда,
мертвая февральская вода.
 
Надо лбом моим пустая рядь
и олярий мертвая тетрадь.
 
Нежный друг мой, беспощадный враг
предпочел перчатку смертных драк.
 
Точно по сердцу ступает он,
навсегда безжалостно влюблен
 
в варианты извращенья слов,
и срезанья, как цветы, голов.
 
Я не знаю точных ординат,
где хоронят тьмы моих утрат.
 
Тихо, тихо, нежно, как во сне,
сердце моё капает на снег.
 
Шов лилейный, плачущая нить.
На земле уж некого любить.
 
предел, его же не прейдеши
 
НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ.
 
Детство.
 
Я ребенком любил большие,
Медом пахнущие луга,
Перелески, травы сухие
И меж трав бычачьи рога.
 
Каждый пыльный куст придорожный
Мне кричал: "Я шучу с тобой,
Обойди меня осторожно
И узнаешь, кто я такой!"
 
Только, дикий ветер осенний,
Прошумев, прекращал игру, -
Сердце билось еще блаженней,
И я верил, что я умру
 
Не один, - с моими друзьями.
С мать-и-мачехой, с лопухом.
И за дальними небесами
Догадаюсь вдруг обо всем.
 
Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.
   Март 1916
 
Страницы: Пред. 1 ... 86 87 88 89 90 ... 177 След.