При слове «любовь» отчего-то вспоминается Лиза из
тургеневских карамзинизмов в монастырском поклоне,
или маркиза де Сада сатанински-сладкий каприз
из обреченных цивилизационных агоний
христианской Европы. Но любовь обойдется без виз
и уснет на Венерином и Авраамовом лоне,
ибо любить – это значит ступить на карниз
чего-нибудь стоэтажного где-нибудь на Гудзоне,
покрепче зажмуриться, как сомнамбула, и – качнуться
вслед за сиянием, скользящим по гребням крыш
под расступившимися созвездиями голубыми,
и на оклик рассудка и памяти не обернуться,
и за дюйм до асфальта верить, что ты – летишь,
и за дюйм до асфальта благословлять ваше имя.
 

Гаврила Романович Державин - крупнейший поэт XVIII в., один из последних представителей русского классицизма. Творчество Державина глубоко противоречиво. Раскрывая возможности классицизма, он в то же время разрушал его, прокладывая путь романтической и реалистической поэзии.
Поэтическое творчество Державина обширно и в основном представлено одами, среди которых можно выделить гражданские, победно-патриотические, философские и анакреонтические.
Особое место занимают гражданские оды, адресованные лицам, наделенным большой политической властью: монархам, вельможам.
К лучшим из этого цикла принадлежит ода "Фелица" посвященная Екатерине II.  Сам образ Фелицы, мудрой и добродетельной киргизской царевны, взят Державиным из "Сказки о царевиче Хлоре", написанной Екатериной II. "Фелица" продолжает традицию похвальных од Ломоносова и вместе с тем отличается от них новой трактовкой образа просвещенного монарха. Просветители видят теперь в монархе человека, которому общество поручило заботу о благе граждан; на него возложены многочисленные обязанности по отношению к народу. И державинская Фелица выступает как милостивая монархиня-законодательница:
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженство смертным проливаешь...
Известно, что источником создания образа Фелицы был документ "Наказ комиссии о составлении проекта нового Уложения" (1768), написанный самой Екатериной II. Одна из основных идей "Наказа" — необходимость смягчения существовавших законов, допускавших на допросах пытки, смертную казнь за незначительные провинности и т. п., поэтому Державин наделил свою Фелицу милосердием и снисходительностью:
Стыдишься слыть ты тем. великой,
Чтоб страшной, нелюбимой быть;
Медведице прилично дикой
Животных рвать и кровь их пить.
………………….
И славно ль быть тому тираном,
Великим в зверстве Тамерланом,
Кто благостью велик, как Бог?
Далее Державин прославляет Фелицу за то, что она отказалась от нелепых гонений за "оскорбление величества", которые особенно процветали в России при Анне Иоанновне:
Там можно пошептать в беседах
И, казни не боясь, в обедах
За здравие царей не пить.
Там с именем Фелицы можно
В строке описку поскоблить
Или портрет неосторожно
Ее на землю уронить.
Державин хвалит Екатерину и за то, что с первых дней своего пребывания в России она стремилась во всем следовать "обычаям" и "обрядам" приютившей ее страны. Императрица преуспела в этом и вызвала к себе и при дворе, и в гвардии симпатии.
Новаторство Державина проявилось в "Фелице" не только в трактовке образа просвещенного монарха, но и в смелом соединении хвалебного и обличительного начал, оды и сатиры. Идеальному образу Фелицы противопоставлены нерадивые вельможи (в оде они названы "мурзами"). В "Фелице" изображены самые влиятельные при дворе лица: князь Г. А. Потемкин, графы Орловы, граф П. И. Панин, князь Вяземский. Их портреты были настолько выразительно выполнены, что оригиналы угадывались без труда. Критикуя избалованных властью вельмож, Державин подчеркивает их слабости, прихоти, мелочные интересы, недостойные высокого сановника. Так, например, Потемкин представлен как гурман и чревоугодник, любитель пиров и увеселений; Орловы "кулачными бойцами и пляской" веселят "свой дух"; Панин, "о всех делах заботу оставя", ездит на охоту, а Вяземский свой "ум и сердце" просвещает — "Полкана и Бову" читает, "над Библией, зевая, спит".
Просветители понимали жизнь общества как постоянную борьбу истины с заблуждением. В оде Державина идеалом, нормой является Фелица, отклонением от нормы — ее нерадивые "мурзы". Державин первый начал изображать мир таким, как представляется он художнику.
Несомненной поэтической смелостью было появление в оде "Фелица" образа самого поэта, показанного в бытовой обстановке, не искаженного условной позой, не стесненного классическими канонами. Державин был первым русским поэтом, сумевшим и, главное, захотевшим нарисовать в произведении свой портрет живым и правдивым:
Сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой...
Обращает на себя внимание "восточный" колорит оды: она написана от лица татарского мурзы, в ней упомянуты восточные города — Багдад, Смирна, Кашмир. Конец оды выдержан в хвалебном, высоком стиле:
Прошу великого пророка,
До праха ног твоих коснусь.
Образ Фелицы повторяется в последующих стихотворениях Державина, вызванных различными событиями в жизни поэта: "Благодарность Фелице", "Изображение Фелицы", "Видение мурзы".
Обличительным пафосом проникнута сатирическая, по удачному выражению В. Г. Белинского, ода "Вельможа". В ней снова представлены оба начала, выведенные в оде "Фелица". Но если в "Фелице" торжествовало положительное начало, а насмешки над вельможами отличались шутливым характером, то в оде "Вельможа" хвалебная часть занимает очень скромное место. Писатель возмущен положением народа, страдающего от равнодушия царедворцев: военачальник, часами ожидающий в передней выхода вельможи, вдова с грудным младенцем на руках, израненный солдат. Державинская сатира исполнена гневного чувства...

Сколько новых имён! А люди всё те же.
У нас тут уникальная виртуально-театрально-маскарадная постановка. Ник - это маска. Но неповторимый голос всё равно из-под маски пробивается.

To chita
Но жаль. Ведь это разлучает. Невинной жертвой Голов пал. А там - взыскательный Державин, который оду сочинял. Вдруг охломон пустой какой-то без кочегара в голове вдруг выложит? О беспокойство! О грозны тучи в синеве! Попы "Балду" разоблачают и Пушкину под зад дают. И атеисты - верх геройства! - под эту дудочку поют.

НАБОКОВ
 
Порхание пера над пылом плоти,
трехмерным и двусмысленным, как явь,
Напоминает танец махаона
или листок мистического клена,
приосенивший девственное лоно
нагой отроковицы. Совмещенье
в одном портрете маски герра Фрейда
и бунинской усмешки – бесполезно
и потому незаменимо. Смысл
столпотворенья шахматных фигурок –
в готовности к отплытию туда,
где мир не знает меры и отвеса,
где надвое разодрана завеса
над силовыми линиями рая –
и гордый Питер, как экслибрис беса,
на титуле пространства попирает
волюмы интеллектов, воль, религий
и кровью метит каждую страницу
и каждую строку. Босой старик
на паперти читает нараспев
акафист богоматери Державной –
и катится держава, как арбуз,
по каменным ступеням, разлетаясь
на семечки республик, чья судьба
не прорастет сквозь русские руины.
И Сирин с буквиц старенькой псалтири
летит – и покидает тень свою,
и бьет крылами в колокол щербатый,
и плачет о грядущем вместе с ним.
 

А вот еще о НАБОКОВЕ.
 
АЛЕКСЕЙ ПУРИН
Бабочка
Стихи с комментарием
 
I
Евтерпа, бабочка, рампеткой и тебя
пленили наконец. У прозы
камены не было — платочек теребя,
сквозь слезы, с завистью на все метаморфозы
глазела лирика: вот повезло сестре!
Смотрела косо,
как ритмы с рифмами сплетаются в игре
неплодоносного Лесбоса.
И вдруг таинственный живой цветок пророс
среди чухонского мороза —
не сон Новалиса, не медный купорос,
но — полусирин-полуроза.
Воистину, страна чудесная, он — твой
(где тверже Реомюра стилос!):
кроилось крылышко чертой береговой,
иглой блистающей чертилось.
 
II
И к радости моей, с трещоткою ни Фромм,
ни Фрейд не забредал в прохладный
магический объем над невским серебром —
чернильницы, что бред, громадной.
Не лечится душа. От санитарных стран,
от голубого лабрадора
торопится она, как тленный Монферран,
под сень бездонного собора.
Не сны я на земной язык переведу,
но невозможность осязанья.
Пусть память роется в младенческом бреду
потустороннего зиянья;
пронзенная иглой, пусть ночь лежит ничком
в дневном беспамятстве широком…
Но нет в Прекрасном встреч с банальным Стариком
и костюмированным Роком.
 
III
Где, — спросишь, — Благодать? — Она живет внутри
огромных траурниц, смеживших переплеты.
Возьми одну в ладонь — и, как пыльцу, сотри
пыль ежесуточной заботы!
Ажурно-нежива (не говори: «мертва»),
она лишь оторопь иного
пространства — лучшего, где утлые слова
сливаются в пределе в Слово.
Так вслушайся тоской одушевленных сил
В то, что твердит тебе бумага:
«Я куколкою стал и гусеницей был,
но образ чаемый — имаго».
И мне мерещится грядущей веры храм,
как бы начертанный харитой:
не шпиль язвительный, не выпуклый лингам,
но — вроде бабочки раскрытой.
 
Бабочка — происхождение этого русского слова загадочно,
фонетических соответствий ему нет в других славянских язы-
ках. Зато в Ярославской губернии мотыльков некогда называ-
ли «душечками». Этимологические словари усматривают в слове
«бабочка» архаические представления о душах предков (ворож-
ба, «баба»-ворожея) и о детских игрушках-безделках («бава» —
забава). Занятно, что эти толкования позволяют связать напря-
мую «Душеньку» (1783) Ипполита Богдановича (вольный поэ-
тический пересказ античной истории о Психее и Купидоне)
с первыми стихотворными книгами русских сентименталис-
тов — «Моими безделками» (1794) Карамзина и «И моими
безделками» (1795) Дмитриева (оба поэта, кстати, имели волж-
ские корни). Представление о душе («псише») как о бабочке
(с учетом ее метаморфоз: гусеница — куколка — имаго) ухо-
дит в глубокую древность; оно отразилось и в погребальных
обрядах египтян, и в греческой пластике, где Психея изобра-
жалась в виде девушки (девочки) с крыльями мотылька. В этом
контексте и эпатирующий образ Лолиты («моей душеньки»,
мотыльком порхающей по мотелям), и энтомологические увле-
чения Набокова — отсветы его устойчивых экзистенциальных
представлений: стих. «Тайная вечеря» (1918) завершается об-
разом ночных мотыльков, ползущих по столу, за которым си-
дят Иисус и апостолы; «Да, я узнаvю тебя в Серафиме при див-
ном свиданье», — сказано в стих. «Бабочка (Vanessa antiopa)»
(1917—1922); «мохнатые цветные червяки» — часть набоков-
ского символа веры (стих. «Знаешь веру мою?», 1921)… Но
примеры пусть соберут набоковеды, а мы процитируем только
итоговую формулу этого символа — из стих. «Слава» (1942):
«Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та (чем не танец мотылька? —
А. П.), / а точнее сказать я не вправе»; и: «…остаюсь я безбож-
ником с вольной душой / в этом мире, кишащем богами».
Евтерпа (камена, аонида, «сестра») — муза лирической
поэзии.
Лесбос — остров в Эгейском море, родина поэтессы Сафо
(VI в. до Р. Х.), где, согласно Вяч. Иванову, зародилась «лири-
ка, впервые близкая лирике новых времен: художественная
песня-признание, мелодическое излияние дум и чувств лич-
ности, умеющей сделать свое душевное волнение <...> всеоб-
щею духовною ценностью» (Алкей и Сафо. Собрание песен и
лирических отрывков в переводе размерами подлинников Вя-
чеслава Иванова со вступительным очерком его же. М.,
1914. С. 9).
Новалис (наст. имя — Фридрих фон Харденберг, 1772—
1801) — немецкий писатель-романтик; в неоконченном романе
«Генрих фон Офтердинген» ввел образ «голубого цветка» —
символа романтического томления по недостижимому.
Полусирин — на наш взгляд, происхождение псевдонима
Набокова следует связывать не только с именем сказочной пти-
цы, но и со словом «sir» (фр., англ. — государь, господин):
стойкий мотив набоковского творчества — отождествление «я»
с образом «одинокого короля», короля-изгнанника.
Реомюра стилос — столбик ртути в термометре.
Трещотка — атрибут прокаженных, предписывавшийся им
законами многих древних обществ.
Фромм Эрих (1900—1980) — один из последователей Зиг-
мунда Фрейда (1856—1939); презрительно-негодующее отноше-
ние Набокова к фрейдизму, посягающему на «бабочку поэтова
сердца» (В. В. Маяковский), общеизвестно и вполне согласу-
ется с его глубинными представлениями о душе и детстве
Санитарные страны — имеется в виду Швейцария, флаг
которой представляет собой красное полотнище с белым крес-
том — своего рода «негатив» общепринятой эмблемы Красного
Креста — и которая известна своими высокогорными санато-
риями и могилами чужих ей гениев, а также Италия (герб
Савойского дома аналогичен флагу Швейцарской Конфедера-
ции); Набоков похоронен в Швейцарии, близ городка Монтрё,
где прожил последние годы своей жизни.
Монферран Огюст (1786 —1858, в России с 1816 г.) — архи-
тектор, с 1817 г. по 1858 г. занимался проектированием и строи-
тельством Исаакиевского собора в С.-Петербурге. Хотел быть
погребенным «в одном из подземных сводов означенной церк-
ви, построение которой было [ему] <...> поручено» (из проше-
ния Монферрана на высочайшее имя; цит. по: Чеканова О. А.,
Ротач А. Л. Огюст Монферран. Л., 1990. С. 194), чего Алек-
сандр II не разрешил; был похоронен в Париже; в настоящее
время местонахождение его могилы неизвестно. Исаакиевский
собор — постоянный объект художественных «воспоминаний»
Набокова, например: «...колонны безмолвного, огромного от-
сутствующего собора» («Адмиралтейская игла»).
Старик — согласно К.-Г. Юнгу, «старик», наряду с «моло-
дой женщиной», — один из основных архетипических образов
сновидений и коллективного бессознательного. Предвосхитив
Юнга, об этом эпохальном «старике» писал Иннокентий Ан-
ненский в стих. «?» (до 1904; в черновиках оно называлось
«Поэзия»): «Пусть для ваших открытых сердец / До сих пор
это — светлая фея / С упоительной лирой Орфея, / Для меня
это — старый мудрец. // По лицу его тяжко проходит / Бороз-
дой Вековая Мечта...». Но уже в «Дегуманизации искусства»
(1925) X. Ортега-и-Гассет констатировал смерть этого архетипа:
«Женщина и старец на время должны уступить авансцену
юноше, и неудивительно, что мир с течением времени теряет
свою степенность».
Костюмированный Рок — имеется в виду учение о «Эдипо-
вом комплексе», одном из краеугольных камней фрейдизма.
Харита — в греческой мифологии «хариты» — три благо-
детельные богини, воплощающие доброе, радостное и вечное
юное начало жизни {греч. — «милость», «доброта»); в римской
мифологии им соответствуют грации.
 
 
 

ТАКУЮ ВЕРУ
 
А мы еще зачем-то существуем
(Жизнь - что угодно, только не игра!)
И руку у священника целуем,
Господень крест литого серебра
Влепляющего в губы нам. Благие
Примеры подаются влет и вплавь,
И чудо византийской литургии
Спасает от бессмысленности явь
Со всеми бантиками экзегезы,
Культур и знаний отрясая прах.
А быта деловитые протезы
Ломаются, скрипя на виражах
Апостольской догматики. Монеты
Звенят и каплют в кесарев простор
И предстоят суровые аскеты
Лобзательницам либидо в укор
Пред лепетом лампад на пепелище -  
А первым под спасительную сень
Проходят забулдыга или нищий
И дети выморенных деревень
Или разбойник, что, превзыде меру
Пролития кровей, спустил опять
Курок - и вдруг обрел такую веру,
Что и в семи скитах не отыскать.

To А.М.Голов
 С утра не могу решить, сколько душ следует загубить, чтобы спасти свою?
 
Где мера "ТАКОЙ ВЕРЫ"?

ЛИСТИК МАЛИНЫ
 
Листик малины в ведре дождевой воды,
Как лоскуток паруса чьих-то надежд и странствий
Никому не сулит ни утешения, ни беды,
А просто существует точкой в сжатом пространстве,
И, с громоздкостью сна нездешнюю явь
Сопрягая в угоду чуть заметному колыханью,
То ли плывет в полете, то ли летит вплавь
По грани двух миров, сам становясь гранью
Между приближающимся отраженьем грозы
И гусеницей на дне, запутавшейся в пухе;
Между вертолетным промельком стрекозы
И обреченно-отчаянной тенью мухи.
И, невесомо витая вне смены вер и ночей,
Его разбухший, но пока что зеленый остров,
Где стелются луговины под влажным оскалом скал
И вольготно ланям и ландышам в прохладной дубраве,
Где ты скворцом и лисенком уже бывал,
Когда учился бродить по обе стороны яви.
И, может, поэтому тебе так прозрачно жаль,
Что эти лани и скалы, и снов твоих дальних долины
Через мгновенье упрутся в потрескавшуюся эмаль
И снова станут прожилками на листке малины.
 

ОСЕНЬ  
Не действуя и не дыша,
все слаще обмирает улей.
Все глубже осень, и душа
все опытнее и округлей.
 
Она вовлечена в отлив
плода, из пустяка пустого
отлитого. Как кропотлив
труд осенью, как тяжко слово.
 
Значительнее, что ни день,
природа ум обременяет,
похожая на мудрость лень
уста молчаньем осеняет.
 
Даже дитя, велосипед
влекущее,
вертя педалью,
вдруг поглядит на белый свет
с какой-то ясною печалью.
 
(Б. Ахмадулина)

СОН  
О опрометчивость моя!
Как видеть сны мои решаюсь?
Так дорого платить за шалость —
заснуть?
Но засыпаю я.
 
И снится мне, что свеж и скуп
сентябрьский воздух. Все знакомо:
осенняя пригожесть дома,
вкус яблок, не сходящий с губ.
 
Но незнакомый садовод
разделывает сад знакомый
и говорит, что он законный
владелец.
И войти зовет.
 
Войти? Как можно? Столько раз
я знала здесь печаль и гордость,
и нежную шагов нетвердость,
и нежную незрячесть глаз.
 
Уж минуло так много дней,
а нежность — облаком вчерашним,
а нежность — обмороком влажным
меня омыла у дверей.
 
Но садоводова жена
меня приветствует жеманно.
Я говорю:
— Как здесь туманно...
И я здесь некогда жила.
 
Я здесь жила — лет сто назад.
— Лет сто? Вы шутите?
— Да нет же!
Шутить теперь? Когда так нежно
столетьем прошлым пахнет сад?
 
Сто лет прошло, а всё свежи
в ладонях нежности
к родимой
коре деревьев.
Запах дымный
в саду всё тот же.
— Не скажи!—
промолвил садовод в ответ.
Затем спросил:
— Под паутиной,
со старомодной чёлкой длинной,
не ваш ли в чердаке портрет?
 
Ваш сильно изменился взгляд
с тех давних пор, когда в кручине,
не помню, по какой причине,
вы умерли — лет сто назад.
— Возможно, но — жить так давно,
лишь тенью в чердаке остаться,
и всё затем, чтоб не расстаться
с той нежностью?
Вот что смешно.
 
(Б. Ахмадулина)
 

* * *  
Бьют часы, возвестившие осень:
тяжелее, чем в прошлом году,
ударяется яблоко оземь -
столько раз, сколько яблок в саду.
 
Этой музыкой, внятной и важной,
кто твердит, что часы не стоят?
Совершает поступок отважный,
но как будто бездействует сад.
 
Всё заметней в природе печальной
выраженье любви и родства,
словно ты - не свидетель случайный,
а виновник ее торжества.
 
(Б. Ахмадулина)  
 
 

Александр Кушнер  
 
 * * *
Ещё печаль легка, легка.
Ещё к руке прикосновенье
Случайно празднует рука,
Таясь с перчаткой в отдаленье.
 
Ещё готова сделать вид
Душа, что ей милей прохлада,  
Чем жар, что весело следит
За блеском облака и сада.
 
Ещё нуждается в кивке
И в поощрительной улыбке
Отвага с трепетом в руке
И ощущением ошибки.
 
Ещё любовь не обрела
Тех косных форм,что напоследок
Приобретает, и светла,
И к сердцу льнёт и так и этак.
 
* * *
Пришла ко мне гостья лихая,
Как дождь, зарядивший с утра.
Спросил её: - Кто ты такая?
Она отвечает: - Хандра.
 
- Послушай, в тебя я не верю.
- Ты Пушкина плохо читал.
- Ты веком ошиблась и дверью.
Я, видимо, просто устал.
 
- Все так говорят, что устали,
Пока привыкают ко мне.
Я вместо любви и печали,
Как дождь, зарядивший в окне.
 
О, хмурое, злое соседство...
Уеду, усну, увильну...
Ведь есть же какое-то средство.
Она отвечает: - Ну-ну!
 
* * *  
Какое счастье, благодать
Ложиться, укрываться,
С тобою рядом засыпать,
С тобою просыпаться!
 
Пока мы спали, ты и я,
В саду листва шумела
И неба темные края
Сверкали то и дело.
 
Пока мы спали, у стола
Чудак с дремотой спорил,
Но спал я, спал, и ты спала,
И сон всех ямбов стоил.
 
Мы спали, спали, наравне
С любовью и бессмертьем
Давалось даром то во сне,
Что днем — сплошным усердьем.
 
Мы спали, спали, вопреки,
Наперекор, вникали
В узоры сна и завитки,
В детали, просто спали.
 
Всю ночь. Прильнув к щеке щекой.
С доверчивостью птичьей.
И в беззащитности такой
Сходило к нам величье.
 
Всю ночь в наш сон ломился гром,
Всю ночь он ждал ответа:
Какое счастье — сон вдвоем,
Кто нам позволил это?
   
 
 

ЖАЛЬ
 
В романтическом замке теснятся славные книги
Грея, Жуковского Смоллетта, Скотта, Карамзина,
А на стене у дверей ржавеют вериги –
Исключительно и поучительно на
Случай особо острого приступа покаянья
По каноническим православным ли,
Сиречь уставам, искупающим лжедеянья
Аскетическим недеянием. У земли
Как ни странно, не так уж и много способов входа
В необратимую триипостасную явь.
Самаряне ныряют в продолжение рода,
Эллины в загробку перебираются вплавь
На челноке Харона. И лишь даосы и христиане,
Как пчёлы – свои соты и мёд,
Сами готовят себе посмертье в земном тумане,
Изредка оговариваясь речами друг друга. Счет
Подвигов и заслуг, как всегда, ничего не стоит,
Ибо ангелы редко пользуются пером,
Ибо Единственно Святое
Постигается и достигается только в себе самом.
И потому бессмысленно по земным святыням скитаться
И к Распятому по лабиринтам науки брести.
…А всё же жаль, что Жуковский не переводил китайцев:
Они ведь тоже всей Тянься идут по Пути.