Служба поддержки+7 (496) 255-40-00
IForum (Открыто временно, в тестовом режиме, не поддерживается.)

   RSS
Жив ли интерес к поэзии в наши дни?
 
Известно, что сейчас очень мало осталось людей, которые читают Пушкина для себя, а будучи поэтом прославиться очень трудно, видимо потому, что большинство современных людей не чувствует музыку стихов, а интересуется больше содержанием, следовательно большинству людей интереснее читать прозу, чем стихи. Наша современница поэтесса Вера Павлова получила премию, как мне кажется, тоже за содержание своих стихов.
Пишите те, кто со мной не согласен, и ещё мне хотелось бы узнать - есть ли у нас в сети люди, которые читают стихи известных поэтов просто для себя, и если да, то что понравилось и почему?
Страницы: Пред. 1 ... 68 69 70 71 72 ... 177 След.
Ответы
 
To Mysth
Что же коллега? Ведь мировоззрение и образ жизни этих людей вполне вписывается в упомянутые вчера постмодернистсткие игры - и относительность всякой истины и отказ от реальности. Они думают, что творят реальность сами, а на самом деле: "Ваша милость пойдет, куда следует".
А через эту сушь можно прорваться только если - "Имже образом желает олень на источники водные, сице желает душа моя к Тебе, Боже".  
 
* * *
 
Человека защищать не надо
Перед Богом, Бога — от него.
Человек заслуживает ада.
Но и сада
Семиверстного — для одного.
 
Человек заслуживает — танка!
Но и замка
Феодального — для одного.
 
Осень 1934
 
(М. Цветаева)
 
To LiebE
 
 
Спасибо за прекрасное выложенное стихотворение! Одно из самых моих любимых!  
 
 
Цитата
"Ваша милость пойдет куда следует" - говорят попугаю в португальской сказке. Но разве нельзя делать то, что хочется? Речь не о том, что нельзя, речь совсем о другом: все, что мы можем,-это делать то, чего не можем не делать, становиться тем, чем не можем не стать.
 
Поэт умножает, расширяет мир, прибавляя к тому реальному, что уже существует само по себе, новый, ирреальный материк. Слово "автор" происходит от "auctor" - тот, кто расширяет. Римляне называли так полководца, который добывал для родины новую территорию.  
(Ортега-и-Гассет, "Дегуманизация искусства")
 
Метафора - это, вероятно, наиболее богатая из тех потенциальных возможностей, которыми располагает человек. Ее действенность граничит с чудотворством и представляется орудием творения, которое Бог забыл внутри одного из созданий, когда творил его, - подобно тому как рассеянный хирург порой оставляет инструмент в теле пациента.  
      Все прочие потенции удерживают нас внутри реального, внутри того, что уже есть. Самое большее, что мы можем сделать, - это складывать или вычитать одно из другого. Только метафора облегчает нам выход из этого круга и воздвигает между областями реального воображаемые рифы, цветущие призрачные острова.
 
То же.
 
To Атех
 
Цитата
Ее действенность граничит с чудотворством и представляется орудием творения, которое Бог забыл внутри одного из созданий, когда творил его
Чудо как хороша эта метафора!  
 
Не то Вам говорю, не то
твержу с гримасой неуместной.
Рассудок мой что решето,
а не сосуд с водой небесной.
В худую пору взялся я
расписываться в чувстве чистом, -
полна сейчас душа моя
каким-то сором ненавистным.
 
Простите описанье чувств,
фальшивую и злую ноту,
всю болтовню, но больше - грусть,
за матушку ее - длинноту.
Простите, что разверз сей хлев
пред Вами, Господи, простите.
Как будто, ног не отерев,
я в дом влезал... И не грустите:
 
ведь я-то помню свой оскал,
а также цену рифмованью,
а также все, что здесь искал
в грошовом самобичеваньи.
О не жалейте Ваших слов
о нас. Вы знаете ли сами,
что неубыточно любовь
делить Вам можно с небесами.
(И. Бродский)
 
Д. И. Фонвизин. Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке
                 
Скажи, Шумилов, мне: на что сей создан свет?
И как мне в оном жить, подай ты мне совет.
Любезный дядька мой, наставник и учитель,
И денег, и белья, и дел моих рачитель!
Боишься бога ты, боишься сатаны,
Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?
На что сотворены медведь, сова, лягушка?
На что сотворены и Ванька и Петрушка?
На что ты создан сам? Скажи, Шумилов, мне!
На то ли, чтоб свой век провёл ты в крепком сне?
О, таинство, от нас сокрытое судьбою!
Трясёшь, Шумилов, ты седой своей главою;
"Не знаю, - говоришь, - не знаю я того,
Мы созданы на свет и кем и для чего.
Я знаю то, что нам быть должно век слугами
И век работать нам руками и ногами,
Что должен я смотреть за всей твоей казной,
И помню только то, что власть твоя со мной.
Я знаю, что я муж твоей любезной няньки;
На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки".
 
К тебе я обращу теперь мои слова,
Широкие плеча, большая голова,
Малейшего ума пространная столица!
Во области твоей кони и колесница,
И стало наконец угодно небесам,
Чтоб слушался тебя извозчик мой и сам.
На светску суету вседневно ты взираешь
И, стоя назади, Петрополь обтекаешь;
Готовься на вопрос премудрый дать ответ,
Вещай, великий муж, на что сей создан свет?
 
Как тучи ясный день внезапно помрачают,
Так Ванькин ясный взор слова мои смущают.
Сумнение его тревожить начало,
Наморщились его и харя и чело.
Вещает с гневом мне: "На все твои затеи
Не могут отвечать и сами грамотеи.
И мне ль о том судить, когда мои глаза
Не могут различить от ижицы аза!
С утра до вечера держася на карете,
Мне тряско рассуждать о боге и о свете;
Неловко помышлять о том и во дворце,
Где часто я стою смиренно на крыльце.
Откуда каждый час друзей моих гоняют
И палочьем гостей к каретам провожают;
Но если на вопрос мне должно дать ответ,
Так слушайте ж, каков мне кажется сей свет.
 
Москва и Петербург довольно мне знакомы,
Я знаю в них почти все улицы и домы.
Шатаясь по свету и вдоль и поперёк,
Что мог увидеть, я того не простерёг,
Видал и трусов я, видал я и нахалов,
Видал простых господ, видал и генералов;
А чтоб не завести напрасный с вами спор,
Так знайте, что весь свет считаю я за вздор.
Довольно на веку я свой живот помучил,
И ездить назади я истинно наскучил.
Извозчик, лошади, карета, хомуты
И всё, мне кажется, на свете суеты.
Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость;
Куда ни обернусь, везде я вижу глупость.
Да, сверх того, ещё приметил я, что свет
Столь много времени неправдою живет,
Что нет уже таких кощеев на примете,
Которы б истину запомнили на свете.
Попы стараются обманывать народ,
Слуги - дворецкого, дворецкие - господ,
Друг друга - господа, а знатные бояря
Нередко обмануть хотят и государя;
И всякий, чтоб набить потуже свой карман,
За благо рассудил приняться за обман.
До денег лакомы посадские, дворяне,
Судьи, подьячие, солдаты и крестьяне.
Смиренны пастыри душ наших и сердец
Изволят собирать оброк с своих овец.
Овечки женятся, плодятся, умирают,
А пастыри при том карманы набивают.
За деньги чистые прощают всякий грех,
За деньги множество в раю сулят утех.
Но если говорить на свете правду можно,
Так мнение моё скажу я вам неложно:
За деньги самого всевышнего творца
Готовы обмануть и пастырь, и овца!
Что дурен здешний свет, то всякий понимает.
Да для чего он есть, того никто не знает.
Довольно я молол, пора и помолчать;
Петрушка, может быть, вам станет отвечать".
 
"Я мысль мою скажу, - вещает мне Петрушка,
Весь свет, мне кажется, - ребятская игрушка;
Лишь только надобно потвёрже то узнать,
Как лучше, живучи, игрушкой той играть.
Что нужды, хоть потом и возьмут душу черти,
Лишь только б удалось получше жить до смерти!
На что молиться нам, чтоб дал бог видеть рай?
Жить весело и здесь, лишь ближними играй.
Играй, хоть от игры и плакать ближний будет,
Щечи его казну, - твоя казна прибудет;
А чтоб приятнее ещё казался свет,
Бери, лови, хватай всё, что ни попадет.
Всяк должен своему последовать рассудку:
Что ставишь в дело ты, другой то ставит в шутку.
Не часто ль от того родится всем беда,
Чем тешиться хотят большие господа,
Которы нашими играют господами
Так точно, как они играть изволят нами?
Создатель твари всей, себе на похвалу,
По свету нас пустил, как кукол по столу.
Иные резвятся, хохочут, пляшут, скачут,
Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут.
Вот как вертится свет! А для чего он так,
Не ведает того ни умный, ни дурак.
Однако, ежели какими чудесами
Изволили спознать вы ту причину сами,
Скажите нам её..." Сим речь окончил он,
За речию его последовал поклон.
Шумилов с Ванькою, хваля догадку ону,
Отвесили за ним мне также по поклону;
И трое все они, возвыся громкий глас,
Вещали: "Не скрывай ты таинства от нас;
Яви ты нам свою в решениях удачу,
Реши ты нам свою премудрую задачу!"
 
А вы внемлите мой, друзья мои, ответ:
"И сам не знаю я, на что сей создан свет!"
 
1760-е годы
 
 
Мой друг, я искренно жалею
того, кто, в тайной слепоте,
пройдя всю длинную аллею,
не мог приметить на листе
сеть изумительную жилок,
и точки желтых бугорков,
и след зазубренный от пилок
голуборогих червяков.
   
(В. Набоков)
 
Нет, бытие - не зыбкая загадка.
Подлунный дол и ясен, и росист.
Мы гусеницы ангелов; и сладко
въедаться с краю в нежный лист.
Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,
и чем жадней твой ход зеленый был,
тем бархатистей и великолепней
хвосты освобожденных крыл.  
 
(В. Набоков)
 
Если дни мои, милостью Бога,
На земле могут быть продлены,
Мне прожить бы хотелось немного,
Хоть бы только до этой весны.
 
Я хочу написать завещанье.
Срок исполнился, все свершено:
Прах - искусство. Есть только страданье,
И дается в награду оно.
 
От всего отрекаюсь. Ни звука
О другом не скажу я вовек.
Все постыло. Все мерзость и скука.
Нищ и темен душой человек.
 
И когда бы не это сиянье,
Как могли б не сойти мы с ума?
Брат мой, друг мой, не бойся страданья,
Как боялся всю жизнь его я...
(Г.Адамович)
 
Как ни тяжел последний час -
Та непонятная для нас
Истома смертного страданья,-
Но для души еще страшней
Следить, как вымирают в ней
Все лучшие воспоминанья...
 
(Ф. И. Тютчев)
 
* * *  
 
Всё так же, так же в морскую синь
Глаза трагических героинь.
В сей зал, бесплатен и неоглядн,
Глазами заспанных Ариадн
Обманутых, очесами Федр
Отвергнутых, из последних недр
Вотще взывающими к ножу...
Так, в грудь, жива ли еще, гляжу.
 
(М. Цветаева)
 
Sowie der Ozean die Erd’ um fГ¤ngt,  
So ist das Leben rings vom Traum umzogen.  
Es’ kommt die Nacht – und im GerГ¤usch der Wogen  
Das Element sich an die KГјnste drГ¤ngt.  
 
HГ¶r’, seinen Ruf, so dringend, so verheissened!  
Im Hafen ist der Zauberahn erwacht,  
Die Flut schwillt auf und trГ¤gt uns, weiter reissened,  
In undermГ¤sslich dunkle Wellennacht.  
 
Es schaut uns an, im Strahlenrahm der Sterne  
Geheimnisvoll das tiefe Himmelszelt.  
Es schwimmt der Kahn – und in der NГ¤h und Ferne  
Nur eine abgrund tiefe Flammenwelt.  
 
 
В РАЮ
 
Моя душа, за смертью дальней
твой образ виден мне вот так:  
натуралист провинциальный,  
в раю потерянный чудак.
 
Там в роще дремлет ангел дикий,  
полупавлинье существо.  
Ты любознательно потыкай  
зеленым зонтиком в него,
 
соображая, как сначала
о ней напишешь ты статью,  
потом... но только нет журнала  
и нет читателей в раю.
 
И ты стоишь, еще не веря  
немому горю своему:  
об этом синем сонном звере
кому расскажешь ты, кому?
 
Где мир и названные розы,
музей и птичьи чучела?
И смотришь, смотришь ты сквозь слезы
на безымянные крыла.

В. Набоков
 
 
To GPS
 
Интересный перевод Тютчева. А чей он?
 
 
Был день как день. Дремала память. Длилась
холодная и скучная весна.
Внезапно тень на дне зашевелилась —  
и поднялась с рыданием со дна.
 
О чем рыдать? Утешить не умею.
Но как затопала, как затряслась,
как горячо цепляется за шею,
в ужасном мраке на руки просясь.

В. Набоков.
 
To Mysth
Не знаю!
 
Будь со мной прозрачнее и проще:
у меня осталась ты одна.
Дом сожжен и вырублены рощи,
где моя туманилась весна,
 
где березы грезили и дятел
по стволу постукивал... В бою
безысходном друга я утратил,
а потом и родину мою.
 
И во сне я с призраками реял,
наяву с блудницами блуждал,
и в горах я вымыслы развеял,
и в морях я песни растерял.
 
А теперь о прошлом суждено мне
тосковать у твоего огня.
Будь нежней, будь искреннее. Помни,
ты одна осталась у меня.
 
(В. Набоков)
 
 
Здесь как-то вспоминали пародии. И мне захотелось выложить одну пародию В.Соловьева на символистов, прежде всего Брюсова. Пафос критических выступлений Соловьева, философа и мистика, был направлен прежде всего против секуляризации духовной литературы, против кощунственного посягательства на сакральный язык, когда многие поэты, его современники, использовали символический язык Писания, профанируя высокие смыслы. В. Соловьев развенчивал претензии новых поэтов на особую роль их творчества ("стихи - это молитвы"), показывая, как теургическим языком можно говорить непристойности, пошлости, глупости.
 
Символический подвал новой поэзии
 
Из дневника собственного сверхпоэта
 
О, укрой свои бледные ноги,
Желторусые ноги твои!..
Я ведь бог, а ты знаешь, что боги
Любят только страданья свои.
 
Ноги - смертных одних достоянье,
Непонятен вам их символизм...
Пятка Нимфы им даст обаянье
О плешивый, святой кретинизм.
 
Мы ведь боги! Нам чувства иные,
Непонятные миру, даны.
Как мечтанья гиены, больные,
Словно черви мучные, сильны.
 
Спрячь же прочь свои бледные ноги.
Непонятны мне чувства твои.
Я ведь бог, а ты знаешь, что боги
Любят только страданья свои.
 
Слух чуткий парус напрягает,
Расширенный пустеет взор,
И тишину переплывает
Полночных птиц незвучный хор.
 
Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода,
Как птиц полночных голоса.
 
Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!
 
(О. Мандельштам)
 
Ненаписанное стихотворение
 
  Хотелось бы лето допить, но нечем.
И допеть –
но уже не суметь рассказать о последнем,
что лезет в глазницы,
что нудит в прощелины
дальше височных костей.
 
  Теперь, когда рухнул в подвал
мировой пирамиды
и вижу ее осторожнее, чем изнутри,
и слышу больнее, чем будучи вещен, –
того, что теперь для меня только тени,
я вижу разряды
и не уподобленные табулатурам столбцы.
 
  Во-первых, объем пирамиды  
со дна ее видится шаром,
который, как груша висящая, вытянут кверху
и, ввысь возносясь, утончается жерлоподобно.
Сжимается шар этот столь же ужасно и резко,
сколь сердце любого сжимается страхом и болью –
лишь крылья, всего лишь летающих ныне,
тот шар раздувают,
гудит и звенит он, из жерла уносятся спазмы.
(А лишь – это птицы, со дна моего отраженья)
 
  Второе не менее грустно и равно красиво:
открыто отсюда – все души раскрашено розно,
цветов ведь не семь, не семнадцать,
а семьдесят семь миллиардов!
(Здесь я б описал населенье земли,
про гиперболический рост по модели Капицы сказал,
про более гибкие цифры от Кейфитца, Вейсса –
когда бы писать еще мог…)
Людей же скитается в плотных и тонких слоях
(о, чуть не польстил брамфатуре я Шаданакара…)
примерно в два раза превыше того.
 
  Они, эти разные, разные люди
давно уж не тщатся найти и не ищут
своё продолжение в цвете,
своё отраженье,
свою обреченную будто на сретение половину
(Про Эриугену писал бы я здесь
и цитировал Bereshit rabba,
когда бы, когда…)
О, если встречаются двое, намеченных небом
единым быть, цельным и вечным
в столь редкой (редчайшей)  
и чудной (чудесной) их встрече –
не знают они, не умеют они, не читали,
инстинкта не ведают, не исповедают тайн сочетанья…
 
  Но мне довелось.
Из уведенных мною семи миллионов цветов
я встретил свой цвет
и видел, как сердце моё затопило планету.
Мы знали, как стать нам одним,
почти богоравным и уподобленным свету зари.
Она, половина моя, повернулась спиною ко мне –
то же должен был сделать и я,
чтоб спиною к спине сосрастаться затем воедино –
но не смог оторвать я свой взгляд.
 
  Вот так оказался я слаб
и не смог повернуться спиною к себе самому.
Я оцепенел.
И теперь я изнанка души и ваше печальное дно.
 
Шестого чувства крошечный придаток
Иль ящерицы теменной глазок,
Монастыри улиток и створчаток,
Мерцающих ресничек говорок.
 
Недостижимое, как это близко -
Ни развязать нельзя, ни посмотреть,-
Как будто в руку вложена записка
И на нее немедленно ответь...
 
(О. Мандельштам)
 
А что говорил он
белым
в склоненные зеркала
поломанного крыла
и того на меня хватило
а птица моя летела
медленней чем стрела.
(Д. Кудрявцев)
 
 
Когда, уничтожив набросок,
Ты держишь прилежно в уме
Период без тягостных сносок,
Единый во внутренней тьме,
И он лишь на собственной тяге
Зажмурившись, держится сам,
Он так же отнесся к бумаге,
Как купол к пустым небесам.
(О. Мандельштам)
 
To Атех
Вот чего не хватает нашим поэтам. Искусства уничтожать черновые наброски стиха — до тех пор, пока он сам («внутренней тягой») не оторвется от бумаги или экрана. А также «тягостных сносок» на приватные переживания автора.  
Кто-то (сейчас не могу вспомнить, кто) из больших литературоведов доказывал, что первые наброски многих шедевров Пушкина не превышали уровня посредственного поэта.
 
о мучься тягостный читатель
неимоверностью своей
о мандельштама лоб свой бей
о мощи помощи в квадрате
но наваждение развей
 
 
Жестокий бог литературы!
Давно тебе я не служил:
Ленился, думал, спал и жил,-
Забыл журнальные фигуры,
Интриг и купли кислый ил,
Молчанья боль, и трепет шкуры,
И терпкий аромат чернил...
 
Но странно, верная мечта
Не отцвела - живет и рдеет.
Не изменяет красота -
Всё громче шепчет и смелеет.
Недостижимое светлеет,
И вновь пленяет высота...
 
Опять идти к ларям впотьмах,
Где зазыванье, пыль и давка,
Где все слепые у прилавка
Убого спорят о цветах?..
Где царь-апломб решает ставки,
Где мода - властный падишах...
 
Собрав с мечты душистый мед,
Беспечный, как мечтатель-инок,
Придешь сконфуженно на рынок -
Орут ослы, шумит народ,
В ларях пестрят возы новинок,-
Вступать ли в жалкий поединок
Иль унести домой свой сот?..
 
(Саша Черный)
 
 
Как славно вечером в избе,
запутавшись в своей судьбе,
отбросить мысли о себе
и, притворясь, что спишь,
забыть о мире сволочном
и слушать в сумраке ночном,
как в позвоночнике печном
разбушевалась мышь.
 
Как славно вечером собрать
листки в случайную тетрадь
и знать, что некому соврать:
"низвергнут!", "вознесен!".
Столпотворению причин
и содержательных мужчин
предпочитая треск лучин
и мышеловки сон.
 
С весны не топлено,  и мне
в заплесневелой тишине.
быстрей закутаться в кашне,
чем сердце обнажить.
Ни своенравный педагог,
ни группа ангелов, ни Бог,
перешагнув через порог
нас не научат жить.
(И.Бродский)
Страницы: Пред. 1 ... 68 69 70 71 72 ... 177 След.