АНДРЕЙ НИТЧЕНКО. И ПИСАТЬ ДО СМЕРТИ БЕЗ ОТВЕТА... (30 Апреля 2006)
1. Велик соблазн проявить халдейскую премудрость и составить гороскоп литературе на близкое или отдаленное будущее, исходя из сегодняшнего расположения светил. Обожаю читать авторитетные прогнозы. Некоторые похожи на пророчества Нострадамуса, привлекающие ореолом тайны, но, по сути, бессмысленные.
Забавно слушать диалоги вышедших на дорогу в ожидании. Приезда того, кто наведет порядок и поставит все вновь на широкую ногу, «Едет!». «Нет, не видать...»
Вообще, смысл обзорных высказываний почти всегда сводится к двум строкам романса Окуджавы: «И вот уже что-то сияет пред нами,/ Но что-то погасло вдали...». Возразить нечего. Но и нечего добавить. Все в руках Божьих.
Только поэт, а не критик, от себя, может ручаться, как Марина Цветаева: «Будут стихиЙ» А может вообще на эту тему не высказываться – это не его задача.
Однажды я написал письмо умершему поэту. Это не было ошибкой и забывчивостью. Он умер за 48 лет до моего рождения. Несколько раз я брался за письмо и не мог начать. Однажды, когда я положил на стол все необходимое, лампа кувырнулась с него и погасла.
Я все-таки написал это письмо. А потом потерял. Оно не обнаруживалось нигде – ни в папках с черновиками, ни в тетрадях, ни в ворохе обрывков, ни между страницами книг. Потом я уехал в другой город, и большая часть всего этого добра потерялась безвозвратно. Это заставляет думать, что письмо все-таки дошло до адресата. Может быть, самый надежный способ связи – писать без адреса. Сам факт бескорыстного обращения связывает. Отчуждение становится почти невозможным.
Поэзия зачастую и есть такое обращение, весть ниоткуда, в начале предназначенная родиться, затем – быть понятой, связав диктующего, передающего и воспринимающего. Их единство и называется подлинным бытием, не нуждающемся во временных и пространственных адресах.
2. Мы оказались в ситуации, когда речь идет уже не о пресловутом диктате языка, который присутствует, но не должен быть абсолютизируем, а о филологическом диктате, когда теоретические, групповые установки претендуют на то, чтобы диктовать – как нужно писать «современные» стихи.
Ажиотаж поиска новых форм приводит к крайним высказываниям о том, что всякие стихи, написанные традиционным размером – графомания. Нечего даже указывать на то, что это определение поэзии по формальному признаку. При таком подходе пароход современности превращается в опустевшее судно, дрейфующее в бермудском треугольнике.
«Покажите же нам новые формы поэзии!»
Многие поэты не торопятся этого делать.
Вечное «Нате!» авангарда на деле оборачивается детским «Не покажем!» Существующие авангардные формы так же стары, как и традиционные. И даже еще старше, поскольку являются все той же футуристической попыткой возвращения к некоему неокультуренному, дикому состоянию. Это стремление вполне понятно. Заманчиво вернуться на солнечный остров, где все будут голыми и счастливыми. И будут говорить не сводящим скулы регулярным ямбом, а свежим, раскованным и звучным размером. Да и вовсе без размера.
Пока это стремление на Чунга-Чангу выразилось, как ни странно, только в том, что «актуальные» поэты научились виртуозно громоздить обиняки и подражать металлическому голосу роботов.
Нет, ты глядишь на касту амазонских рыбок,
они так держат параллелограмм
своих мотивировок на стремнине – либо
туда повернуты, либо сюда, и там-
не сманивая сферу на себя, не искушая транса и дикарства,
развилок и провалов заторможенных...
И голыми руками при них ты можешь брать государства,
переснимаясь на таможнях,
(Ал. Парщиков)
в твоей задаче вдруг открылся гон
на – и роскошный свежий полигон
для – испещрителя, смутителя полей,
зайца, стройного как олень.
тот пойман, да внезапно в поле воИн.
ты виноват, он сделался двулик:
кто органами речи, видимо, раздвоен,
зачем тянуть такого за язык?
(Ника Скандиака)
Я просто взял пару типичных примеров из попавшейся под руку антологии. Тем более, что они сейчас составляются почти сплошь из подобных текстов (тут я пользуюсь этим словом спокойно). Идентификация этих произведений, не будь над ними или под ними имен авторов, практически невозможна. Язык и синтаксис оставляют впечатление трупа, тщательно согнутого и впихнутого в чемодан неизобретательного ритма. (...)
3. Что же назвать поэзией этого поколения? Поэзию последнего десятилетия? Почему не пятнадцати – или двадцатилетия? Смущает поколенческий подход. Литература всегда «те же и другие». Да, какими будут другие – зависит от нас. Но не нужно думать, что все непременно будет лучше. У всякой новой волны присутствует нормальное чувство: мы новое, мы идем вперед, за нами будущее, etc... Но грош ей цена, если нет и чувства неудовлетворенности. Писатель может выступать не только подсудимым в литературном процессе.
0 какой-то векторной общности миропонимания сейчас говорить трудно. 0 духовной общности тоже – никто к ним не стремится. Еще недавно создавалось впечатление, что никакого поколения нет – есть одиночки, на свой страх и риск действующие среди каких-то развалин. Иногда проводились удачные операции во славу несуществующих армий. Вспыхивал талант – и тут же прерывалась жизнь, как в случае Бориса Рыжего, Ильи Тюрина. Ситуация до сих пор напоминает лес после пожара. Деревья еще не выросли, но Иван-чай уже повсюду.
Так вышло, что почти у каждого поколения, приходившего в литературу в этом веке, был набор родовых травм. Нет смысла перечислять события рубежа .веков, известно, как наступал «Не календарный / Настоящий двадцатый век...», раздробивший культуру в целом, и литературу заодно, по крайней мере надвое.
Шестидесятники были, кроме прочего, травмированы успехом, сознанием своей роли «больше чем поэтов». Больше – значит за пределом поэзии. Эта история тоже достаточно известная.
Постмодернизм сам по себе был вирусом вроде ветрянки, которой еще не удалось до конца переболеть, но переболеть необходимо.
Не секрет, что травма сегодняшнего поколения – травма вестибулярного аппарата. Дезориентированность. Нас тоже не надо жалеть. Хотя вторую часть строки Гудзенко я повторить не в праве. Думаю, никто не плачет о времени, когда диктовалось то, что можно и чего нельзя в литературе. Каждый выбирал то или другое. На деле был выбор не между черным и белым, а между серым и черным. Между серым фоном и смертью. Если не физической, то насильственным изъятием из литературы – точно.
4. Но я скажу странную вещь – ничего не изменилось. На вечном фронте без перемен. Каждый поэт остался один на один с необходимостью самому вырастить себе позвоночник, сформировать свою поэтику, невзирая на моду и те лозунги, которыми его соблазняют – и будут соблазнять, называя то или иное истинным выражением духа времени, последним авангардным достижением, на которое нужно ориентироваться – и т.д. и т.п. Ему нужны ориентиры, не навязанные извне, а явившиеся результатом вслушивания в свой талант. Воспользуюсь державинским словом – «вперенные» ему вместе с талантом при рождении. Иногда нужно просто закрыть глаза и уши и слушать только это. Не себя, а то, что вдохнуто Богом. Это требует натяжения всех сил. В этом напряжении на грани человеческого и внечеловеческого, выводящим наше сознание на иной, прежде недоступный уровень, и нужно усматривать критерий поэзии, в какой бы форме не работал автор.
После всех, открывающих новые способы рифмовки и головокружительные варианты расположения текста на странице, придет тот, кто будет по старинке двигать скалы.
5. У Виталия Пуханова есть стихотворение: «Я благодарен тем, кто обесчестил слово...» А я – нет. Да и он, полагаю, не все 24 часа благодарит. Слово еще отомстит за себя. И я формулирую свою задачу: быть на его стороне. На стороне ясного человеческого слова, заставляющего не только с линейкой измерять расстояние от одной мысли до другой и подсчитывать количество инноваций, но делающего самого читателя – новым, не перестающего действовать, когда закрыта книга. Или компьютерная страница. Неважно. (...)
6. Гиппократовское «Ars longe, vita brevis est», набившее оскомину – совсем не тот бодрый слоган о вечности искусства, которым обычно переводят сие. Скорее, так: «Достижение искусства длительно, а жизнь коротка». Это осаживание учителем чересчур восторженного ученика.
Искусство вечно? Как деятельность – да. Как источник единения – да. Как сумма произведений – нет, наверное, нет... Будет ли через тысячу лет в ходу Гамлет или Онегин? Даже пирамиды – не более чем грандиозное заискивание перед временем. Впрочем, уже превзойденное.
Но – имеет ли смысл сопротивление столь сильному противнику, или нет, – отставив лишнее, мы вновь остаемся один на один со своей задачей, с жаждой сначала речи, потом – понимания; как результатом элементарной неизбежности – смерти.
Опубликовано в альманахе "Илья" (вып.5, 2006)
