Проводить лето так, словно бы оно неодето –
смущаться, отворачивать взор, наряжать его в кредо,
то есть в веру свою и простоту свою,
в легкую непоследовательность,
в ленточки, веточки, выгнутую хвою,
в рассеянность и замедленность,
бродить околицами, целоваться в запой с зябликами,
и если увидит другой – по ручью корабликами
поплыть до большой реки, до водовращения –
вы хотели коснуться руки? Нет вам прощения!

Ничего, жизнь отрадна, и ладно!
Жизнь ведь славная штука, и надобно друга
понимать лучше прочих, короче
даже несовпаденья везенье пророчат.
 
Морочат нашу голову вьюги, испуги,
обормоты, отвязные моты, печальные готы,
непогоды, конечно, но чаще как в чаще
сами больше плутаем, мечтая о счастье.
 
Отчасти жизнь неладна, как ватна!
Вязнут наши мечтанья, стихают желанья,
и призывные крики, как в книги
утыкают носы, нацепляют вериги.
 
И миги, словно спелые фиги, спадают
с вожделенных ветвей да в тягучий елей.
То, что было вчера, это счастья пора,
что обещано завтра исполниться, в счастье дыра.

Я не был в Греции, не был в Италии,
не был в Алании, не был в Анталии,
как-то и странно, что видел Прананг,
Тхан Боккхорани, Ко Хонг, Ао Нанг,
как-то чудно, что бродил в Хуаншане,
плыл по ночной и туманной Лицзянь.
Всё позади… Снова Глобус в Ашане,
и забывается – ян или янь…
 
Инь, то есть иней теперь повсеместный.
Ян, то есть даже в июле январь.
Можно мечтать, только это и честно.
И вспоминать, как чудил календарь.
Как был он мил. Как казался излишним.
Как совмещал меня с толщей времен.
И переспелые падали вишни,
и недозрелый срывался паслён.
 
Это всё сон.
Наступает бессонница.
Входит в нее полупризрачный рай:
поле мне видится, в поле хоронятся
маки, в овсяный вплетенные край.
Греция, Турция, лотосы, пинии,
это сплошное про всё забытьё.
Тут, недалече, последние линии,
только до них эта боль и нытьё.

Хотелось что-то обещать
и вовсе не хотелось думать.
По улице ходила пума –
отечественная благодать
чужих беспроигрышных бредней.
Я с вами бы бродил намедни,
когда бы ни лояльный тать,
замаскированный под верность.
Я знаю, знаю – это скверно,
эпиграфы отождествлять
с концептуальной укоризной –
но я, по сути, нелюдим
и оттого мизантропичен,
я вырос дымом над отчизной
и потому не херувим,
и потому столь поэтичен –
как смесь Бодлера и Камю,
как боль летального июля,
и в шею впившаяся пуля –
итог мятущемуся дню
и беспорядочному лету.
Я предаю себя огню,
а вам вручаю эстафету –
взять из конфетницы конфету
иль выткать хмелем по плетню
узор густой и абсолютный.
Ну, то есть, – быт и бытие.
…Вы понимаете подспудно,
что жизнь совсем не житие.

Писала письма – и рвала,
писала – и опять стирала.
Экран протерт был до металла,
и ластик вытерт добела.
 
Метель на улице мела
в начале знойного июля,
а на окне по краю тюля
слеза нечаянно стекла…

Объясните мне, почему у вас не получается зайти на старый форум по этой ссылке? -
http://archive.fryazino.net/forum?action

- там все ЛС есть.

...плетень мне пел и бормотали пни
 
Плетень мне плел про летний бриколаж,
а пни – про пиний выспренные кроны,
коренья намекали на короны,
рододендроны – на цветной мираж,
и выпадал несбыточный марьяж
родной природы и чужой невзгоды –
когда б не каркали мне карты эти оды,
я бы и вовсе изошел в тираж…
 

Где-то в отдаленном рае
звонят и не умирают
пробираются трамваи
как цветные караваи.
 
Где-то в отдаленном крае
звонят то есть умирают
слишком поздние трамваи –
пережить себя пора им.
 
Где-то далеко от края
нет ни края и ни рая
с рельс сошедшие трамваи
там билеты подбирают.
 
Где-то далеко от рая
край земли и край у края
непригоден для трамвая
грустно жить там не играя
 
Деградирует природа
рай совсем не для народа
и трамваю эта ода
как свинья для огорода
 

Здравствуй, первое апреля,
обмани же, наконец!
Вместо вечной монпарели
сжарь горячий чебурец.
 

Задача для 3-го класса.
В современной физике известны четыре фундаментальных взаимодействия – сильное, электромагнитное, слабое и гравитационное. Как на этом уровне рассмотрения объяснить звук скрипки?

Задача для 2-го класса.
В современной физике известны четыре фундаментальных взаимодействия – сильное, электромагнитное, слабое и гравитационное. Как на этом уровне рассмотрения объяснить отскакивание от стола теннисного шарика?

(аверинц)  
 
А верен цапль задумчивый уход
из Грабарей на затаенность Жмучки?
Им ни к чему, видать, водопровод
и сухостой безжизненной текучки.
Им ни к чему унылый романтизм
голландских фрязей тюрского акцента.
Во клювах цапль осколки древних призм
из эпиграмм поэтов кватроченто.

(аверинц)  
 
А верен ци на компасе ло-пань
с затертой плошки старца-геоманта?
Своеобразно дышит иордань,
у поднебесья вставши на пуанты.
Видать, срослось, произрастило цянь,
последний цянь прядающей отчизны.
Теперь лишь кунь и кань, куда ни глянь,
а верный ци – как боль и укоризна.

(аверинц)
 
А верен центр ли вечного стоянья
столь софиично сотканной души?
Посередине истины незнанья
тяжелой веры мокнут шалаши
под водопадом пресловутой тайны  
и пресловущих заповедных грёз.
Вопит недаром эллипс мирозданья,
что растянул до боли Жиль Делёз.
 

(тракль)  
 
Хрумко журчат беспокойные камни.
Это простуда на детских губах.
Грейдер, седая листва, Карабах
(что ли, похожий на в гранулах прах).
Мысли в сочельник невольно не главны.
 

(тракль)  
 
Время исходит как пеною пением.
Афро-мордовские меннонитяне
тако приветствуют
выпуск в скитания
неоседающих пен пополнение.
 

(тракль)
 
Видимо, мир невидим,
и мы его невидимки.
Тако не видимо то,  
что неведомо, что
не забыт.
Мы лишь – его незабудки.
 

Лама из монастыря Гьяндрек под Кайласом, известный как Оракул Шамбалы, сделал заявление для NASA. В своем послании он рассказал, что 21 декабря 2012 года...
 
 
Еще немного, и погаснет спичка,
а новая не загорится вновь.
Икнув прощально, с неба рухнет птичка,
и высохнет картошка и морковь.
 
Еще чуть-чуть, и газ в трубопроводе
замерзнет в синий вязкий вазелин.
Закончится лактация в природе
и превратится в пыль пенициллин.
 
Устав от скуки, бросят электроны
осуществлять тупую круговерть.
Прощально каркнут в темноте вороны,
которых ламы обрекли на смерть.
 
И всё замрет. Пойду и я умоюсь
пред тем как лечь на отдых от забот.
Так Конан Дойл писал про «Мертвый пояс» –
кто не читал, тот насовсем умрет.
 

Белый виртуальный лист,
пронзенный излучением с изнанки –
по-нынешнему, лох и пофигист,
покуда не оставят буквы ранки
на выспренней латентности твоей,
мой плоский и дебелый собеседник,
но раненый – почти прелюбодей,
замаранного ручкою наследник,
исписанного страстного листа,
с зачеркнутыми милыми словами,
в которых не хватало вдруг родства
со снами и цветными кружевами.
О, нынешний – педант, аккуратист,
бесчувственный к нажиму и наклону,
и проверяет сам собою лист
грамматику и склонность к моветону.
Еще лет пять, и клавиши сойдут
с поверхности живой клавиатуры,
и мысли задержавшихся минут
заполнят сами белые цезуры.
Система в биты упакует текст,
перенесет в микронные домены,
и, заново очистив палимпсест,
отправит биты в дали ойкумены.
Безумный лист.
Исписанный до дыр.
С мятущейся и вздорною душою.
Не ты ли этим буквам командир?
Гляжу я на тебя и тихо вою.
 

Испорченный лист бумаги
 
Здесь был чистый лист.
Место, где непрерывно возникали
слова и антислова, мысли и антимысли –
возникали и исчезали.
Здесь распознавались не только печали,
но и великие объединяющие гимны,
наконец-то примиряющие исповедания
или всех убеждающие обещания.
Но самые главные возникающие и исчезающие –
наши главные невысказанности.
Главные тайны.
 
Больше на этом листе они не возникнут.
 
 
(без названия было и самому непонятно)
 

Запах переспелых флоксов
и морщинистого утра.
В это время на Вуоксе
кормят первым снегом нутрий.
В это время в медной плошке
вьет паук узор из тучи.
Просыпаясь, ходят кошки
по смоковнице плакучей.
 
Тишина, как состоянье.
Заторможенная вечность.
Одинокий клоп в бурьяне
думает про человечность.
 

Отождествляет неслиянье
двух льющихся навстречу рук
несовпаденье мирозданья
с набором электронных букв
про это всё.
И чем точнее
перечисление миров,
тем несоосней Лорелея
надрывной биссектрисе слов –
лучу с раскрытою ладошкой,
что тщится приподнять полог
над занавешенной окошкой,
в которой очутился слог
из этих слов.
Великий Боже,
Ты не продумал бытиё! –
Ни нашу жизнь не подытожил,
ни совпадение её
с такой же сокровенной двойней,
воздав разбродом за любовь, –
самим нам было бы покойней
пенять на быт или свекровь,
а при Тебе, великий думник,
мы так глупы и так смешны…
Так кайся, Бог-вероотступник,
радетель власти и мошны.
 

Пре – 1) высшая степень, 2) пере-
 
Одел прекраснейший пресвитер
по преподобию жокета –
презрение впивалось в твиттер,
пока преобладало лето,
теперь преследувает осень
и потому предел премного,
а в преисподнем прель морозин,
их не преминет голонога.
 

Почему же предстала опять  
неуютной, сиренево-серой  
эта синяя ранее гладь?  
 
Почему пахнет сирою серой
от упавшей на землю листвы,
так недавно дышавшей озоном?
 
Это лето в версте от Протвы
обезглавлено свежим бозоном,
где-то в церне оставшись лежать.
 
А скирды по стерне как могилы
по-пластунски вершат исполать
и садятся на прежние вилы.
 

В небесах – вода и беспредельность.
На земле – вода и беспредел.
Если вычесть общую бесцельность,
ничего не будет, кроме дел,
да отвязной лопнувшей погоды
с постоянной лужей в голове –
эту осень любит Квазимодо,
подглядит и спрячет в рукаве.
Это жизнь – во холоде и хляби…
А под крышей, где уютно, – смерть.
Беспросветно, без малейшей ряби,
ночь и дождь затапливают твердь,
совершая жертвоприношенье
параллелепипедов воде.
Жизнь предпочитает орошенье,
небесам играя на дуде.
 

 Входил в Матфея, как в синедрион,  
 откуда нет и не было возврата.  
 Бросал отца и шел войной на брата.  
 И ребра протыкал центурион.  
 
 Всё это Он.  
 Теперь всё это я.  
 Уставший холм, тяжелый как планета.  
 Как хорошо без суверенитета  
 быть тет-а-тет с началом бытия.

. . . . . . . . . . . . . . . «И все земное тщетно и ничтожно»  
 
 
Есть некоторая параллель между приходом ноября
и неприходом ни в июнь и ни в июль ни капли лета…
Есть некоторая параллель между внезапным льдом нуля
и безысходностью до нюнь, до лольных люль, до пустоцвета.
Есть и другие параллели,
и даже перпендикуляры.
За ними кубиками щели
и аур смутные муары.
А перед ними Метафраст
и кратковременная схизма.
Октябрь стихающий горазд
оставить без любви отчизну,
где пустота и простота
утративших листву фракталов
и еле слышный Клюитанс
из заграничных рециталов.
И продолжает  
параллель  
бессонница
про свой
апрель,
в котором
вечная метель.
Остановилась карусель.
 

Как писал о том Мартынов,  
Карабас суть Буратино
повзрослевший и подросший –
понимаешь, мой хороший?
 

…будто старый Буратино
постаревшую Мальвину…
 
…провожает скучно в ложу
в голубую кресел кожу…
 
…рукава висят до пола,
нет, на этот раз Тьеполо…
 
…ударяет по кимвалу –
а теперь Леонкавалло…
 
…вот и правильно – паяцы,
только нечему смеяться…