To Крыша
 Ах извините. Если вы прям таки ВЫНУЖДЕНЫ изучать историю по Солженицыну, то не вижу дальнейшего смысла с вами беседовать. Лично вы можете изучать историю хоть по Дарье Донцовой.

To ...1..3......7..
 Как к журналисту нормально. С его литературной деятельностью не знаком.

To Крыша
  Всех-то к себе в компанию не записывайте, большинство населения всеже адекватно.
И от того что вы спамите своим списком в теме ничего не изменится. Солженицын все так же будет лгуном, вы все так же будете ForumWarrior'ом.

To Крыша
    Да ну, вы еще меня и в русофобы записываете? Ридер, это уже даже не смешно Уж кто тут главный русофоб - так это ТЫ, "старик Новодворский"

To LPO
мечтал сегодня Проханов на радио про сетевую межгосударственную структуру, а фактически о союзном государстве в составе Россия, Украина, Белорусия и Казахстан - прямо по тексту статьи Солженицына "Как нам обустроить Россию"...

To ...1..3......7..
 Вы думаете идеи Проханов черпает у Солженицына?

 не только для меня, Бегемот:  

 ну ежели они такие угодливые как хаос  
то это как раз очень даже замечательно характеризует Солженицына...
 

To Крыша
  Как раз наоборот, среди них не нашлось угодливых лизателей ануса таких как Крыша

ну и темен же ты, хаос -- акромя  ничего нет в твоей убогой жизни...
 

To LPO
   
Замечательный пример!
Конечно не помешает ссылочка, где именно Солженицын это писал.
И соответственно доказательство того, что Сталин из Москвы не уезжал.
Для начала...

 [QUOTE]"В круге первом", т.1 гл.20...
 
 http://lib.ru/PROZA/SOLZHENICYN/vkp1.txt  
 
Глава 20
 
     Две трети столетия -- сизая даль, из начала которой самым смелым мечтам
не мог  бы представиться  конец,  из конца --  трудно  оживить  и поверить в
начало.
     БезнадЈжно народилась эта жизнь. Незаконный сын, приписанный захудалому
пьянице-сапожнику. Необразованная мать.  Замарашка Coco  не  вылезал  из луж
подле горки царицы Тамары. Не то, чтобы стать властелином мира, но как этому
ребЈнку выйти из самого низменного, самого униженного положения?
     ВсЈ же виновник жизни его похлопотал, и в обход церковных  установлений
приняли мальчика не  из духовной семьи -- сперва  в  духовное училище, потом
даже в семинарию.
     Бог   Саваоф   с   высоты   потемневшего   иконостаса  сурово   призвал
новопослушника,  распластанного  на  холодных  каменных  плитах. О. с  каким
усердием стал  мальчик  служить Богу! как доверился ему! За шесть лет ученья
он по силам долбил Ветхий и Новый Заветы,  Жития святых и церковную историю,
старательно прислуживал на литургиях.
     Вот здесь, в "Биографии", есть этот снимок: выпускник духовного училища
Джугашвили в  сером подряснике с  круглым глухим воротом;  матовый,  как  бы
изну-  {121}  рЈнный  моленьями,  отроческий  овал  лица;   длинные  волосы,
подготовляемые к священнослужению,  строго  пробраны,  со смирением намазаны
лампадным маслом и напущены  на самые  уши -- и  только глаза да напряжЈнные
брови выдают, что этот послушник пойдЈт, пожалуй, до митрополита.
     А Бог -- обманул... Заспанный  постылый городок  среди  круглых зелЈных
холмов,  в  извивах Меджуды и Лиахви,  отстал:  в  шумном Тифлисе умные люди
давно уже над Богом смеялись. И  лестница, по которой Coco цепко карабкался,
вела, оказывается, не на небо, а на чердак.
     Но клокочущий забиячный возраст требовал действия! Время  уходило -- не
сделано ничего! Не было денег на университет, на  государственную службу, на
начало  торговли  --  зато  был  социализм,   принимающий  всех,  социализм,
привыкший к семинаристам. Не было наклонностей к наукам или к искусствам, не
было умения к ремеслу или  воровству, не было удачи стать любовником богатой
дамы -- но открытыми объятьями звала всех, принимала и всем обещала место --
Революция.
     Сюда, в "Биографию", он посоветовал включить и  фото этого времени, его
любимый  снимок. Вот он,  почти в профиль.  У  него не  борода, не  усы,  не
бакенбарды (он не решил ещЈ, что), а  просто  не брился давно, и всЈ воедино
живописно заросло буйной мужской порослью.  Он весь готов устремиться, но не
знает, куда. Что за милый молодой человек! Открытое, умное, энергичное лицо,
ни  следа того изувера-послушника. ОсвобождЈнные от масла, волосы  воспряли,
густыми волнами украсили голову и, колыхаясь, прикрывают то, что в нЈм может
быть  несколько не удалось:  лоб невысокий и  покатый назад. Молодой человек
беден,  пиджачок   его  куплен   поношенным,  дешЈвый  клетчатый  шарфик   с
художнической вольностью  облегает шею и  закрывает узкую болезненную грудь,
где  и  рубашки-то  нет.  Этот  тифлисский   плебей  не  обречЈн  ли  уже  и
туберкулЈзу?
     Всякий  раз,  когда  Сталин  смотрит  на  эту  фотографию,  сердце  его
переполняется  жалостью (ибо не бывает  сердец,  совсем не способных к ней).
Как всЈ трудно, как всЈ против этого славного юноши, ютящегося  в бесплатном
холодном  чулане  при  обсерватории и уже исключЈн- {122} ного из семинарии!
(Он хотел  для страховки совместить  то и другое, он  четыре  года ходил  на
кружки  социал-демократов  и  четыре  года  продолжал молиться  и  толковать
катехизис -- но всЈ-таки исключили его.)
     Одиннадцать лет  он кланялся  и молился --  впустую, плакало потерянное
время... Тем решительней передвинул он свою молодость -- на Революцию!
     А  Революция  -- тоже обманула... Да  и  что  то была  за  революция --
тифлисская,  игра  хвастливых  самомнений  в  погребках   за  вином?   Здесь
пропадЈшь,  в  этом муравейнике  ничтожеств:  ни правильного продвижения  по
ступенькам, ни  выслуги лет, а -- кто кого  переболтает.  Бывший  семинарист
возненавиживает этих болтунов горше, чем губернаторов и полицейских. (На тех
за  что  сердиться?  --  те честно служат за  жалованье и естественно должны
обороняться, но этим выскочкам не может быть  оправдания!)  Революция? среди
грузинских лавочников? --  никогда не будет! А он потерял семинарию, потерял
верный путь жизни.
     И  чЈрт  ему вообще  в  этой революции, в какой-то голытьбе, в рабочих,
пропивающих  получку,  в  каких-то  больных старухах,  чьих-то недоплаченных
копейках? --  почему  он  должен  любить  их,  а не себя, молодого,  умного,
красивого и -- обойденного?
     Только в Батуме, впервые ведя за собой по улице сотни две людей, считая
с зеваками, Коба (такова была  у  него теперь  кличка) ощутил прорастаемость
зЈрен и силу власти. Люди шли за ним! -- отпробовал Коба,  и вкуса этого уже
не мог никогда  забыть.  Вот это одно  ему подходило в жизни,  вот эту  одну
жизнь он мог понять: ты скажешь -- а люди чтобы делали, ты укажешь -- а люди
чтобы шли. Лучше этого, выше этого -- ничего нет. Это -- выше богатства.
     Через месяц полиция раскачалась, арестовала его. Арестов никто тогда не
боялся: дело какое! два месяца подержат, выпустят, будешь -- страдалец. Коба
прекрасно держался в общей камере и подбодрял других презирать тюремщиков.
     Но в него вцепились.  Сменились все  его  однокамерники, а он сидел. Да
что он такого сделал? За пустячные  демонстрации  никого  так не наказывали.
{123}
     ПрошЈл  год! -- и его  перевели  в  кутаисскую тюрьму,  в  тЈмную сырую
одиночку.  Здесь  он пал  духом: жизнь шла, а он не только не поднимался, но
спускался всЈ ниже. Он больно кашлял от тюремной сырости. И ещЈ справедливее
ненавидел этих  профессиональных крикунов, баловней  жизни:  почему  им  так
легко сходит революция, почему их так долго не держат?
     Тем  временем  приезжал  в  кутаисскую тюрьму  жандармский  офицер, уже
знакомый  по  Батуму.  Ну, вы  достаточно  подумали, Джугашвили?  Это только
начало, Джугашвили. Мы будем держать вас тут, пока вы сгниЈте от чахотки или
исправите линию поведения. Мы хотим спасти вас и вашу душу. Вы были без пяти
минут священник, отец Иосиф! Зачем вы  пошли в  эту свору? Вы  --  случайный
человек среди них. Скажите, что вы сожалеете.
     Он и правда сожалел, как сожалел!  Кончалась его вторая весна в тюрьме,
тянулось второе тюремное лето. Ах, зачем он бросил скромную духовную службу?
Как  он поторопился!.. Самое  разнузданное воображение не  могло представить
себе революции в России  раньше, чем через пятьдесят лет, когда Иосифу будет
семьдесят три года... Зачем ему тогда и революция?
     Да не только поэтому. Но уже  сам  себя  изучил и  узнал  Иосиф -- свой
неторопливый характер,  свой основательный характер, свою любовь к прочности
и  порядку. Так именно на основательности, на неторопливости, на прочности и
порядке стояла Российская империя, и зачем же было еЈ расшатывать?
     А  офицер  с  пшеничными усами  приезжал и приезжал.  (Его  жандармский
чистый  мундир  с  красивыми  погонами,  аккуратными   пуговицами,  кантами,
пряжками очень нравился Иосифу.) В  конце концов то, что я вам предлагаю, --
есть государственная служба.  (На государственную бы службу бесповоротно был
готов перейти  Иосиф, но он сам себе, сам себе напортил в Тифлисе и Батуме.)
Вы  будете получать  от нас содержание. Первое  время  вы нам поможете среди
революционеров.  Изберите   самое   крайнее   направление.   Среди  них   --
выдвигайтесь. Мы повсюду будем обращаться с вами  бережно. Ваши сообщения вы
будете давать  нам  так,  чтоб это не  бросило  на  вас тени. Какую  изберЈм
кличку?.. А сейчас, чтобы вас не {124} расконспирировать, мы этапируем вас в
далЈкую ссылку, а вы оттуда уезжайте сразу, так все и делают.
     И  Джугашвили решился! И  третью ставку  своей молодости он поставил на
секретную полицию!
     В ноябре его выслали  в Иркутскую  губернию.  Там у ссыльных он  прочЈл
письмо некоего Ленина, известного по "Искре". Ленин откололся на самый край,
теперь искал себе сторонников, рассылал письма. Очевидно, к нему и следовало
примкнуть.
     От ужасных иркутских холодов Иосиф уехал на  Рождество, и ещЈ до начала
японской войны был на солнечном Кавказе.
     Теперь для него начался долгий  период безнаказанности: он встречался с
подпольщиками, составлял листовки, звал  на митинги --  арестовывали  других
(особенно -- несимпатичных ему), а его -- не узнавали, не ловили. И на войну
не брали.
     И вдруг! --  никто не ждал  еЈ так быстро,  никто еЈ  не подготовил, не
организовал -- а  Она наступила! Пошли  по  Петербургу толпы с  политической
петицией,  убивали  великих  князей  и  вельмож, бастовал  Ивано-Вознесенск,
восставали  Лодзь,  "ПотЈмкин"  --  и  быстро  из  царского  горла  выдавили
манифест, и  всЈ равно  ещЈ стучали пулемЈты  на  Пресне и  замерли железные
дороги.
     Коба был  поражЈн, оглушЈн. Неужели опять  он  ошибся?  Да почему ж  он
ничего не видит вперЈд?
     Обманула его охранка!.. Третья  ставка  его была бита! Ах, отдали б ему
назад его свободную  революционную  душу!  Что  за  безвыходное  кольцо?  --
вытрясать  революцию из  России, чтоб  на второй еЈ  день  из архива охранки
вытрясли твои донесения?
     Не только  стальной не  была его воля тогда, но  раздвоилась совсем, он
потерял себя и не видел выхода.
     Впрочем,  постреляли,  пошумели,  повешали,  оглянулись  --  где  ж  та
революция? Нет еЈ!
     В это  время большевики  усваивали хороший революционный  способ  эксов
-экспроприации.  Любому армянскому  толстосуму подбрасывали письмо, куда ему
принести десять, пятнадцать, двадцать пять тысяч. И толстосум приносил, чтоб
только не взрывали  его лавку, не убивали  {125} детей. Это был метод борьбы
-- так  метод  борьбы! --  не  схоластика,  не  листовки  и демонстрации,  а
настоящее революционное действие. Чистюли-меньшевики брюзжали, что -- грабЈж
и террор, противоречит марксизму. Ах, как издевался над ними Коба, ах, гонял
их как тараканов, за то и назвал его Ленин "чудесным грузином"!  --  эксы --
грабЈж,  а революция  -- нэ грабЈж?  ах,  лакированные чистоплюи! Откуда  же
брать деньги на партию, откуда же -- на самих революционеров? Синица в руках
лучше журавля в небе.
     Изо всей революции Коба особенно полюбил именно эксы. И тут никто кроме
Кобы не  умел  найти  тех  единственных  верных людей,  как Камо,  кто будет
слушаться  его,  кто  будет  револьвером  трясти, кто будет мешок с  золотом
отнимать  и  принесЈт его Кобе совсем  на  другую  улицу, без принуждения. И
когда выгребли 340 тысяч золотом у экспедиторов тифлисского банка -- так вот
это  и была пока  в маленьких масштабах  пролетарская  революция, а  другой,
большой революции ждут -- дураки.
     И этого о Кобе -- не знала полиция, и  ещЈ  подержалась  такая  средняя
приятная линия между революцией и полицией. Деньги у него были всегда.
     А революция  уже возила его европейскими поездами, морскими пароходами,
показывала ему острова, каналы, средневековые замки. Это была уже не вонючая
кутаисская камера! В Таммерфорсе, Стокгольме, Лондоне Коба присматривался  к
большевикам, к одержимому Ленину. Потом в Баку подышал парами подземной этой
жидкости, кипящего чЈрного гнева.
     А его берегли. Чем старше и известнее в партии он становился, тем ближе
его  ссылали, уже не  к  Байкалу, а в  Сольвычегодск, и не на три года, а на
два.  Между  ссылками  не  мешали  крутить  революцию.  Наконец, после  трЈх
сибирских и  уральских  уходов из  ссылки,  его,  непримиримого, неутомимого
бунтаря,  загнали...  в  город  Вологду,  где  он  поселился  на  квартире у
полицейского и поездом за одну ночь мог доехать до Петербурга.
     Но  февральским  вечером девятьсот двенадцатого года приехал к  нему  в
Вологду из Праги младший бакинский его сотоварищ Орджоникидзе, тряс за плечи
и кричал:
     "Coco! Coco! Тебя кооптировали в ЦК!" {126}
     В ту лунную ночь, клубящую  морозным туманом, тридцатидвухлетний  Коба,
завернувшись  в доху,  долго ходил  по двору. Опять он заколебался. Член ЦК!
Ведь вот Малиновский -- член большевистского ЦК -- и депутат Государственной
Думы.  Ну, пусть Малиновского  особо любит Ленин. Но ведь это же при царе! А
после революции сегодняшний  член  ЦК  --  верный министр.  Правда,  никакой
революции  теперь  уже не жди,  не при нашей жизни. Но даже  и без революции
член  ЦК --  это какая-то власть. А  что он выслужит  на  тайной полицейской
службе? Не  член  ЦК, а мелкий шпик. Нет,  надо с жандармерией расставаться.
Судьба  Азефа  как призрак-великан качалась над каждым днЈм  его, над каждой
его ночью.
     Утром они  пошли на  станцию и  поехали в Петербург.  Там схватили  их.
Молодому неопытному Орджоникидзе  дали три года шлиссельбургской крепости  и
ещЈ потом ссылку добавочно.  Сталину, как повелось, дали  только ссылку, три
года. Правда, далековато -- Нарымский край, это  как предупреждение. Но пути
сообщения в Российской империи  были налажены неплохо, и в конце лета Сталин
благополучно вернулся в Петербург.
     Теперь  он перенЈс  нажим на партийную работу. Ездил к Ленину  в Краков
(это не было  трудно и ссыльному).  Там какая  типография,  там маЈвка,  там
листовка  --  и  на  Калашниковской  бирже,   на  вечеринке,  завалили   его
(Малиновский,  но  это  узналось  потом гораздо). Рассердилась Охранка  -- и
загнали  его  теперь  в  настоящую  ссылку  --  под Полярный Круг,  в станок
Курейка. И срок ему дали -- умела царская  власть лепить безжалостные сроки!
-- четыре года, страшно сказать.
     И  опять  заколебался Сталин:  ради чего, ради  кого  отказался  он  от
умеренной благополучной жизни, от покровительства власти, дал заслать себя в
эту чЈртову дыру? "Член ЦК" -- словечко для дурака. Ото всех партий тут было
несколько сотен ссыльных, но оглядел их Сталин  и ужаснулся: что за  гнусная
порода  эти  профессиональные  революционеры --  вспышкопускатели,  хрипуны,
несамостоятельные,  несостоятельные.  Даже  не  Полярный  Круг  был  страшен
кавказцу Сталину, а -- оказаться в компании этих  легковесных, неустойчивых,
безответственных, неположительных людей. И чтобы сразу себя от них от- {127}
делить, отсоединить -- да среди медведей ему было бы легче! -- он женился на
челдонке, телом с мамонта, а голосом пискливым, -- да уж лучше еЈ "хи-хи-хи"
и кухня на зловонном жире,  чем  ходить на  те сходки,  диспуты, передряги и
товарищеские суды. Сталин дал им понять, что они -- чужие люди, отрубил себя
от них ото всех и от революции  тоже. Хватит! Не поздно честную жизнь начать
и в тридцать пять лет, когда-то ж надо кончать  по ветру  носиться,  карманы
как  паруса. (Он  себя  самого презирал,  что  столько  лет  возился с этими
щелкопЈрами.)
     Так он жил, совсем отдельно, не касался ни  большевиков, ни анархистов,
пошли они  все дальше.  Теперь он не собирался бежать,  он собирался  честно
отбывать ссылку до конца. Да и война началась, и только здесь,  в ссылке, он
мог сохранить жизнь. Он  сидел  со своей челдонкой, затаясь; родился  у  них
сын. А война  никак  не кончалась. Хоть  ногтями, хоть зубами натягивай себе
лишний годик  ссылки  -- даже  сроков настоящих не умел давать этот немощный
царь!
     Нет, не кончалась война! И из полицейского ведомства, с которым  он так
сжился, карточку его и душу его передали воинскому начальнику, а тот, ничего
не смысля ни в социал-демократах, ни в членах ЦК, призвал Иосифа Джугашвили,
1879 года  рождения, ранее воинской повинности не отбывавшего, -- в  русскую
императорскую армию  рядовым. Так будущий великий маршал  начал свою военную
карьеру. Три службы он уже перепробовал, должна была начаться четвЈртая.
     Санным сонным полозом  его повезли по Енисею до  Красноярска, оттуда  в
казармы в  Ачинск.  Ему шЈл  тридцать  восьмой  год,  а  был  он  --  ничто,
солдат-грузин, съЈженный в шинельке от сибирских  

To LPO
 Ну, за Вас нашли источник "лжи". Это опять роман. Я  с Вас удивляюсь...
Вот литературно-историческое исследование у Солженицына есть "200 лет вместе" ни грамма "лжи" Вы там не найдете.  
В общем я понял, главное было для Вас что-то сказать, а ни подтверждения ни аргументов у Вас нет.
Для справки: РомаМЃн — литературный жанр, как правило, прозаический, который предполагает развернутое повествование о жизни и развитии личности главного героя (героев) в кризисный/нестандартный период его жизни.
Так у нас все романисты лжецами будут...
Поэтому Ваши "обвинения" немного мимо кассы. НЕ находите?
 
И слова Ридера, Вы немного переврали. Он таки говорил о том, что к сожалению историю недавнего прошлого мы можем изучать по романам и воспоминаниям, а не по чисто научным историческим трудам.
 
Советская власть так и не родила даже Историю Великой Отечественной войны. Как, впрочем, и демократическая.

To LPO
 А текст вообще называется "Этюд о великой жизни".
И Вы, нападавший на Ридера, что нельзя по романам изучать историю, относитесь к роману, как к научно-исторической биографии, где можно наврать.
Не солидно...